Триединый - страница 12

Она отвела взгляд.

– Мы расстались, не забывай. И юридически, мы посторонние люди…

– Юридически, шмуридически… – начал злиться я. – Только послушай, что ты говоришь. Мы же вроде как разошлись лишь временно? Да даже если бы насовсем, то чисто по-дружески… после всего, что было…

Я умолк, потому что мне стало больно. В этот раз, не физически.

Дверь открылась, в палату вошел знакомый юрист.

– Ну, как успехи? – бодро поинтересовался он. – Есть прогресс?

– Нет, – сухо ответила Олеся, вставая со стула. – Я предупреждала, что мы потеряем время.

– Вот как? – Он о чем-то призадумался, но вскоре так же уверенно улыбнулся: – Что ж, решим это дело иначе. Пойдем, Олеся.

– Выздоравливай, – не глядя на меня, сказала моя бывшая. – И все же подумай над моими словами.

Она двинулась к выходу. У двери юрист что-то тихо сказал ей и приобнял за талию. Я ожидал, что Олеся отстранится, сделает замечание. Но она наоборот прижалась к нему. И вот так они вышли.

У меня перехватило дыхание. Это что, сука, такое было?! Это так у нее нет времени на отношения? Или только на отношения со мной?!

В ярости я, позабыв обо всем, дернулся, словно пытаясь встать. И тут же взвыл от боли, разбудив соседа по палате.

Не знаю, что произошло, но боль была сильнее обычной и не утихла даже к вечеру. Я сообщил об этом заглянувшей в палату медсестре, та передала дежурному врачу. Тот разрешил инъекцию обезболивающего.

Укол приглушил боль. Но вскоре у меня начала жутко чесаться правая ладонь. Зуд был настолько сильным, что хотелось напрочь содрать кожу. Внезапно чесотка прошла. И тут же начала зудеть левая рука. Не обращая внимания на болевые ощущения, придавленные лекарством, я начал возить ладонью по гипсу на боку. Это совершенно не помогало.

Так же как и в случае с правой рукой, зуд резко исчез. Чтобы через минуту появиться в районе крестца. Туда я не мог добраться при всем желании. Я ворочался, ругался и звал сестру.

Крики разбудили теперь уже двух больных – после ухода Олеси в нашей палате объявилось пополнение. Дед со сломанной ногой что-то недовольно забубнил. А Егор, с которым мы делили палату раньше, послушав мои стенания, сполз с кровати, подхватил костыли и пошел за сестрой.

Мне же становилось хуже. Неистовый зуд пополз вдоль позвоночника к голове. Я вдруг понял, что происходит что-то совсем нехорошее и попытался крикнуть. С губ сорвался только сиплый хрип. В голове зашумело.

В палате зажегся свет, ко мне кинулись медсестра с доктором. Как сквозь одеяло, донесся тревожный голос врача:

– Анафилаксия! Срочно эпинефрин! Потом хлорид натрия и метилпреднизолон! И сообщите в реанимацию, что…

Мне вдруг стало до одури страшно. А потом свет исчез…

Меня разбудили яркие солнечные лучи, падавшие на опущенные веки. Я лежал, кожей ощущая приятное тепло. Потом медленно открыл глаза и заморгал.

Надо мной нависал железный потолок, выкрашенный светло-серой краской. То, что он из металла, подсказывали чуть вогнутая форма и ровные ряды выпуклых заклепок. Минуты три я непонимающе таращился на них, пытаясь сообразить, где это я.

В памяти начали смутно всплывать последние события. Олеся, уходящая с этим засранцем, сводящий с ума зуд, суетящиеся врачи… и почему-то какая-то взорванная яхта.

Зажмурившись, я пытался собраться с мыслями. Может, я в реанимации? В какой-нибудь барокамере, или в чем там больных держат…

Открыв глаза, я повернул голову. И с еще большим офигением уставился на круглое окошко, похожее на корабельный иллюминатор. Толстое стекло было грязноватым или просто мутным. Но даже так за ним виднелось голубое небо.