К вечеру они обошли ещё один экипаж и остановились на красном кресте. Белов рассчитал всё с точностью, которой теперь сам удивлённо радовался. Другим нужно было тратить дневное время на обнос, а они сделали это в сумерках, не торопясь, пока закипало в котелке. Спускать лодку пришлось по крутой осыпающейся даже не тропинке, а сланцевой пролежни в траве. Потом они поднялись к костру.
Стоянка располагалась на обрыве, под сенью пихт, плотным шатром переплётших ветви. Невидимая сквозь них, внизу луна осколками прыгала по каменным ступеням. Когда больше потемнело, она стала казаться, прищуривая глаз и слух, пляшущим языком чудовища, заключённого в бездне и воющего одним вечным дыханием. Этот рёв был так силён, что спалось беспокойно, и река мчалась прямо сквозь сердце. Эффект дополнял шихан, возвышавшийся на самой кромке берега над лесом, а вниз надломленный, будто драконий хребет. Поутру Зуев взобрался на его верхушку. Отсюда порог казался игрушечным, скорость реки чувствовалась только цветом. Зуев поводил на ниточке воображения кораблик каменными коридорами, втиснул в какую-то щель и побежал взглядом вниз по течению. За поворотом слабый штрих разъёма свидетельствовал дальнейший путь, и Зуев быстро помечтал о нём. Умозрение дали не утомляло чувств; но когда он опрокидывал реку назад, – там лежала долгая история, затуманенное время, череда вьющихся ощущений, сотни километров, по которым просто проделывая мысленное путешествие, становилось – сейчас, посредине пути, замерев в центре нефритовой полусферы, – тоскливо и безвольно, и память проглатывала целые куски.
Впереди материализовался курчавый дымок. Зуев шатко определил до него километра три прямого воздуха. Для симметрии он посмотрел вверх течения: там река уже заголубела, и из-за поворота показалась разноцветная байдарка. Гребцы двигали вёслами медленно и аккуратно, держась середины реки.
Зуев сбежал с гребня, хватаясь за стволы. Сучок больно оцарапал ладонь, и он прилизал шрамик. Горьковатые крошки коры таяли на языке. Он пошёл тише, наслаждаясь идти среди стремнины секунд, которыми мысль расчисляла пространство. Строгая кристальность пронизывала утро.
– Что видно? – спросил Белов по шороху шагов. Он сворачивал палатку.
Зуев помог, затянул чехол, выпрямился и доложил.
– Да? – Белов шевельнул бровью. – Рискуют ребята, по такому свету выходить. Ну, помочь надо.
Зуев понял только тогда, когда, привязав уже нагруженную байдарку в уютной гавани, по которой сонными кругами двигалась жёлтая пена с порога, влажной перхотью облепляя тягучие травы, они снова берегом принялись обходить порог. Вчерашняя двойка как раз причаливала.
– С добрым утречком вас! – закричал Лозинский.
Белоглаз выпрыгнул первым, протянул руку Зуеву и подмигнул.
– Значит, выскользнули, – риторически сказал Белов. – Ну, взялись!
Вчетвером они взмахнули байдарку со всем скарбом и порысили кручей.
– Заварушка! – рассказывал Лозинский, сбито дыша. – После вас как пошло-поехало: то нас обгоняют, то мы, целый день салочки. Раз семь, наверное.
– Восемь, – уточнил Белоглаз.
– Ну, вот. А к вечеру река вроде на утишь пошла, мы и решились спозаранку…
Капли с чужого днища вкатывались Зуеву за ворот ветровки и раздражали, что ему этого не нужно. Впрочем, на самом деле, он знал, что его раздражает мысль о Белове. Если в этой малонужной помощи не заключалось никакой выгоды, то что же – рассчитанное благородство? Или случайный порыв, в котором пугала именно эта спонтанность?..
