Этот детектив был важней для меня, чем для бедного Федюши, пытавшегося отвести педагогическую грозу. Но в такой ситуации увлечься следствием было бы аморально.
— Лизавета Николаевна, — вот ведь счастье, и имя матери вспомнила, — Федя уже наказан — и напугался, и поранился. Слава богу, ребенок жив-здоров, только слегка поцарапан. Давайте-ка займемся сейчас его лечением. Зеркало — это вещь, нам ребенок дороже, верно?
Я говорила уверенно и спокойно, так как едва ли не с первого взгляда поняла: хотя детская курточка порезана, а на лбу, руках и щеках кровь, ни одной глубокой или опасной раны мальчик не получил.
Лизавета Николаевна перестала бранить сынишку, зато осыпала меня извинениями, переводя вину на себя: как она недоглядела, как плохо воспитала сына, что он посмел отойти от матери не спросясь.
А я еле подавила печальный вздох. Пароходы, железная дорога, миксеры, операции под наркозом… Все это изобрести не так и трудно. Труднее изменить отношение к людям. Даже не к крепостным, не к дворовым Глашкам и Гришкам. Хотя бы к собственным детям. Чтобы думали не о том, какой урон нанес ребенок-гость богатой хозяйке, а о состоянии самого ребенка, если не психологическом, то хотя бы физическом.
Слышала я, как в недавние времена богатый вельможа позвал родню, и равную ему, и бедную. Взрослые обедали, дети гуляли в саду, и было им приказано ничего не трогать. Один мальчик нарвал букет, видимо маменьке. Дядя увидел и спокойно сказал: «Помнишь мой запрет? Сорвал цветы — так теперь их съешь». Кто-то из гостей предположил, что могут быть и ядовитые, но когда такие резоны влияли на самодуров? Несчастному ребенку пришлось съесть каждый цветок, хоть его и вытошнило, а потом он долго болел. И те, кто пересказывал эту мерзкую историю, хозяина одобряли: так и надо, раз обещал — не переменяй слово.
И как, кому такие нравы исправлять? Мне, кому еще. Лишний раз показать этим людям, что ребенок важнее зеркала.
Конечно, обо всем этом я думала на ходу. Федю Апраксина отвели в ближайшую гостиную. Лиза проявила самостоятельность — принесла короб с медикаментами. Следом потянулась толпа зрителей, включая прислугу и учеников моего училища, не присутствовавших на обеде. Среди них, кстати, мелькнул Степа — молочный брат Лизоньки. Последний год-два он был с дочкой если не в ссоре, то в неладах. Смешно — похоже, ревновал к другим мальчишкам, особенно к Павлуше. Потому-то даже сегодня демонстративно не стал отпрашиваться с занятий, хотя Лизонька его и приглашала.
Вот и сейчас посмотрел из-за дверей, убедился, что с Лизой все в порядке. И протолкался через толпу обратно.
Ладно, потом займусь этой детской психологией с дружбой и ревностью. Сейчас главное — Федя.
Я сразу поняла, что раздевать ребенка полностью не надо: брюки не порезаны, так что ноги в порядке. Но разоблачиться до пояса ему пришлось, несмотря на новую серию смущений-извинений маменьки, мол, так плохо, так не принято. Тут уж я на правах хозяйки повысила голос, чтобы донести не столько до Лизаветы Николаевны, сколько до зрителей, столпившихся в дверях: плохо — это когда в теле ребенка застрянет осколок, его обнаружат с запозданием и рана загноится.
— Ох, баловник бедненький, — заохала Павловна, не слишком вежливо растолкавшая благородных зевак и ставшая моей ассистенткой вместо дочери, которая деликатно отвернулась. Все же «санитары мы с Тамарой» — это XX век, эпоха модернизации, когда уже сложился институт сестер милосердия. Пока что не будем уж так смущать столичную элиту, ей хватило созерцания девчонки, что каталась на доске с двумя колесами. Кстати, следом, хвостиком, неслись только мальчишки — юные барышни к самокату приблизиться не решились.
