Вышел я в один из закоулков возле канала, неподалеку от станции Мёкленбрюке, примерно в получасе ходьбы от дома. На электричку денег не было. К тому же прогулка должна была пойти мне на пользу. И я неверным шагом двинулся домой по мрачным улицам, где с подоконников и волглых веток деревьев свисали спутанные ленты серпантина. Как только я переступил порог, домохозяйка встретила меня новостью, что Артур звонил уже трижды, интересовался, где я и как себя чувствую.
– Я всегда говорила: такой приличный господин. И такой деликатный.
Я согласно кивнул головой и отправился спать.
Фройляйн Шрёдер, моя домохозяйка, была от Артура положительно без ума. В телефонных разговорах она неизменно обращалась к нему Herr Doktor, что в ее устах представляло собой наивысший возможный знак уважения.
– Ах, это вы, Herr Doktor? Ну конечно же я вас узнала; я ваш голос узнаю из миллиона. Только какой-то он у вас нынче утром усталый. Опять вчера вернулись домой за полночь? Na, na,[8] уж меня-то, старуху, вам никак не обмануть; я знаю, что бывает с джентльменами, которые отправятся под вечер покутить… Что вы такое сказали? Как вам не стыдно! Ах вы льстец! Что ж, все вы мужчины одним миром мазаны; от семнадцати и до семидесяти… Pfui! Я вам удивляюсь… Да нет, конечно, ничего подобного я делать не стану! Ха-ха! Хотите поговорить с герром Брэдшоу? Да, конечно, а я совсем забыла. Одну минуту, я его сейчас позову.
Когда Артур заходил ко мне на чай, фройляйн Шрёдер надевала черное бархатное платье с низким вырезом и нитку вулвортских[9] жемчужин. Она выходила открыть ему дверь, с нарумяненными щеками и подведенными глазами, этакой карикатурой на Марию Шотландскую. Как-то раз я обратил внимание Артура на это сходство, и он пришел в восторг:
– Право, Уильям, какой вы недобрый. Вам пальца в рот не клади. Я начинаю всерьез опасаться вашего язычка, нет, в самом деле.
После этого случая он, говоря о фройляйн Шрёдер, почти неизменно упоминал о ней как о «Ее Величестве». Другим излюбленным эпитетом была La Divine[10] Шрёдер.
Как бы он ни спешил, у него всегда находилось время, чтобы пару минут пофлиртовать с ней; он покупал ей цветы, сигареты и сладости, он сопереживал малейшим недомоганиям ее чахлого кенаря Ханса. Когда в конце концов Ханс умер и фройляйн Шрёдер лила по нему слезы, мне показалось, что и Артур тоже вот-вот расплачется. Он был самым искренним образом расстроен. «Боже, боже мой, – повторял он. – Какая жестокая штука природа».
Остальным моим друзьям Артур понравился гораздо меньше. Я представил его Хелен Пратт, но знакомство как-то сразу не заладилось. В те времена Хелен состояла берлинской корреспонденткой одного из лондонских политических еженедельников и подрабатывала переводами и уроками английского языка. Иногда мы с ней передавали друг другу учеников. Миловидная и хрупкая на вид блондинка, а по сути настоящий кремень, она была выпускницей Лондонского университета и относилась к сексу всерьез. Как дни, так и ночи она привыкла проводить в сугубо мужском обществе, и общество дамское было, с ее точки зрения, ненужным излишеством. Она могла перепить на спор едва ли не любого из английских журналистов и время от времени так и делала, но скорее из принципа, нежели удовольствия для. При первом же знакомстве она с ходу начинала звать тебя по имени и сообщала о том, что ее родители торгуют в Шепердз-Буш табаком и сладостями. Это у нее называлось «проверкой», и от результатов оной, то есть от вашей непосредственной реакции, зависело ее дальнейшее к вам отношение: вы либо оказывались в числе ее друзей, либо же сразу могли катиться ко всем чертям. И прежде прочего Хелен терпеть не могла, когда ей напоминали о том, что она женщина: постель не в счет.
