– И теперь здесь? – спросил молодой человек.
– Нет, барин, зиму-то он выжил кой-как, а весной приказчика поколотил, ну его и прогнали… Непокорливый он был! Да и то сказать опять, человек он заслуженный, а тут мужика-приказчика слушайся! Да и что! Господам офицерам на воле жить плохо, особливо у хозяев ежели служить: хозяин покорливости от служащего перво-наперво требует, а они сами норовят по привычке командовать! Вот нашему брату не в пример вольготней: в сторожа ли, в дворники – везде ходит, потому нам что прикажут, без рассуждений исполняем… Одначе и из нашего брата ныне путных мало: как отслужил службу, так и шабаш, домой землю орать не заманишь, все в город на вольные хлеба норовит! Вон у нас на заводе все, почитай, солдаты…
В сторожку вошел высокий, одетый в оборванный серый кафтан солдат.
– Здорово, Капказский, садись! – приветствовал его сторож.
– Здорово! – молвил вошедший и опустился на лавку. – Новенький? – спросил он.
– Да, наш капказец, юнкарь! – ответил Размоляев и вышел из сторожки вместе с барином. – Вот, пожалуйте в контору, там есть приказчик, так к нему обратитесь, – указал он на белое одноэтажное здание с вывеской «контора».
В конторе за большим покрытым черным сукном столом сидел высокий рыжий мужчина.
– Что тебе?
– Насчет места…
– В кубовщики, четыре рубля в месяц!.. Ванька, сведи его в третий номер, – крикнул сидевший за столом мальчику, который стоял у притолоки и крутил в руках обрывок веревки. – Сегодня гуляй, а завтра в четыре утра на работу! – крикнул вслед уходившим приказчик.
II
Иван показал Луговскому корпус номер третий, находившийся на конце двора.
Это было длинное, желтого цвета, грязное и закопченное двухэтажное здание с побитыми стеклами в рамах, откуда валил густой пар. Гуденье сотни голосов неслось на двор сквозь разбитые стекла.
Луговский отворил дверь; удушливо-смрадный пар, смесь кислой капусты, помойной ямы и прелого грязного белья, присущий трущобным ночлежным домам, охватил Луговского и вместе с шумом голосов на момент ошеломил его, так что он остановился в двери и стоял до тех пор, пока кто-то из сидевших за столом не крикнул ему:
– Эй, черт, затворяй дверь-то! Лошадей воровал, так, небось, хлев затворял!
Луговский вошел. Перед ним была большая казарма; по стенам стояли столы, длинные, грязные, обсаженные кругом народом. В углу, налево, печка, в которой были вмазаны два котла для щей и каши. На котле сидел кашевар с черпаком в руках и разливал в чашки какую-то водянистую зеленую жидкость. Направо, под лестницей, гуськом, один за другим, одетые в рваных рубахах и опорках на босу ногу, толпились люди, подходя к приказчику, который, черпая стаканчиком из большой деревянной чашки водку, подносил им. Каждый выпивал, крякал и садился к столу. Приказчик заметил Луговского.
– Новенький, что ли?
– Да, сейчас нанялся!
– Ну, иди, пей водку да садись ужинать.
Луговский выпил и сел к крайней чашке, около которой уже сидело десять человек. Один, здоровенный молодой малый, с блестящими серыми глазами, с бледным, утомленным, безусым лицом, крошил говядину и клал во щи из серой капусты. Начали есть. Луговский, давно не пробовавший горячей пищи, жадно набросился на серые щи.
– Ишь ты, слава богу, с воли-то пришел, как лихо ест! В охотку еще! – пробормотал седой старик с землистым цветом лица и мутными глазами, глядя на Луговского.
– А тебе и завидно, ворона старая! – заметил старику крошивший мясо парень.
