Мать срубила птице голову сама – то был грех и для казачки, и для татарки.
Подняв глаза на Степана, она в кои-то веки пояснила по-русски, без улыбки, выговаривая каждое слово так, словно оно могло поранить острым краем рот:
– Отцу – на стол. Встречать его.
Два онемелых петуха сидели на горотьбе, взмахивая крыльями и не слетая, словно вокруг была вода.
Петухов у казаков всегда было почти столько же, сколько кур. Петухи заменяли им часы.
Отец вернулся на другой день.
Дувана привёз – целый воз.
Одной посуды – два мешка: даже если всякое утро пить-есть из новой, она б и месяц не закончилась. Три мешка бабьих нарядов. Турский кафтанчик для Ивана, сапожки для Степана. Полный, горластый кувшин колотого серебра. Подушек столько, что завалили ими всю лежанку на печи. Дюжину ковров.
Последний занесённый ковёр батька, лениво катнув ногой, тут же, в горнице, и расстелил. Вышитый головокружительными узорами, ковёр пушился, дышал и переливался, как зверь.
…и ещё отец добыл часы.
Часы те стоили дороже самой дорогой ясырки, трёх здоровых рабов, пяти ногайских коней.
Сапожки, привезённые отцом из Азова, были с каблучками, червчатые, остроносые.
Выждав, Степан спросил у отца: а можно ли?
Никогда ничего не жалевший и не хранивший, тот качнул вверх указательным и средним пальцами: бери.
Сидевший в курене Аляной присвистнул завистливо:
– Эх, Стёпка… – и потряс кулаком, наставляя на добрую прогулку.
Поспешая, Степан выбежал на улицу, чтоб не уткнуться в насмешливого Ивана.
Остановился только поодаль куреня, вжавшись в шумные заросли плюща. Сердце билось вперебой.
Опустил взгляд. Сапожки преобразили белый свет.
Сделал шаг: разбухшая на тёплых дождях трава приникла.
Пёс, желавший залаять на него, поперхнулся.
Степан взобрался, зачарованно слушая свой топоток, по лесенке на мостки и пошагал самым длинным путём – по сходящимся и расходящимся чрез протоки переходам – к Дону. Мостки те в потешку именовались пережабины. Вослед завистливо орали лягвы.
Если встречь шли казаки, Степан останавливался, прижимаясь к поручням, и снимал шапку.
Баба казака Миная – семью их звали Минаевы – ещё издалека начала приглядываться, и за два шага до Степана остановилась.
– Ой, – протянула. – Экий султанчик!
Когда достаточно с ней разошлись, Степан, не сдержавшись, засмеялся.
Выйдя к Дону, сразу же зашёл по расползающемуся песку на два шажка вглубь. Ноги в сапогах туго, ласково сдавило.
Он едва дышал.
Пахло сырой древесною корой, отмокшим камышом.
…высмотрев на берегу место, уселся, чтоб разглядывать чудесные сапожки. Среди палой листвы они смотрелись ещё ярче – словно выросли из земли, как грибы.
Подвигал ступнями, как бы танцуя.
…и вдруг его словно ошпарило изнутри.
Кто ж те сапожки таскал совсем недавно?
Его ж ведь – сгубили. А куда он мог деться ещё? В Азове казаки побили всех до единого. Сумевших же выбраться в степь – загоняли астраханские татары, и тоже казнили смертию.
Таскавший те сапожки лежал теперь, съедаемый червём. А порешил его – батечка Тимофей.
Степан ошарашенно оглядывал свои ноги.
Прежнее тепло вытрясли из тех сапог, как пушистый сор.
Степан взял себя за колено и сдавил.
Разом поднялся и заспешил обратно, брезгливо суча ногами, будто к ним до колен налипли пиявки.
…дойдя к мосткам, сам не заметил, как отвлёкся: казачата били из луков жаб.
Бог весть откуда натёкшая горечь – выветрилась и оставила его сердце.
И никогда больше не возвращалась.
