…с того дня миновали недели, и только в ноябре, на опустевшем базаре, Иван, бездельно бродя со Степаном, уселся на том же месте, где дожидался турок, и вдруг, насмешливо глядя на брата, загадал загадку:
– Припомнишь, кто туточки тосковал?
Степан замешкался и с ответом не нашёлся.
Иван всё щурился, лукавый.
…поднялся, и, уже уходя, кинул через плечо:
– А дед.
VIII
От черкасского куреня до азовского каземата было день конным и вплавь тоже день.
…он ходил до Валуек, и ходил до Воронежа, ходил до Астрахани и ходил до Саратова, ходил до Москвы и до самого Соловецкого монастыря, – и всюду помнил: курень его, как заплечный мешок, висит, не томя тяжестью, за спиной. Захотел вернуться – сделал шаг, да второй, – и однажды до заката завидишь черкасские башни.
Теперь же его будто унесло за тридевятые земли – и дымка́ не выглядишь над черкасским городком.
Курень его был мазан жёлтой глиной, крыт чаканом. Стоял на сваях в ожидании большой воды. Обвитые плетнями сваи, когда задувал ветер, скрипели, как мачты.
Гнедой конь под камышовым навесом; в бадье – мошкары, как во вчерашней ухе. Из сарая смотрит коза – пристальные глаза светятся, как светляки.
В плетёном коше вздымают жабры щука да сазан.
К сеням – по крепко сколоченной лесенке.
В переднем углу избы – божничка, убранная вышитыми рушниками. Лампадка из цветного стекла и три тёмных иконки: Спасе, Богоматерь со младенцем, Николай Угодник.
На стене: три сабли, шесть пистолей, два самопала – долгий да короткий, да фитильная пищаль, да клевец, да гасило, да нагайки.
В большом сундуке: барашковая и бархатная шапки, и ещё суконная с серым курпяком, два зипуна – белый и серый, шуба на куньем меху, войлочная епанча, черкесская попона, сермяжные перчатки, зелёные суконные рукавицы, красные штаны, две пары шаровар, три пары кожаных сапог, множество ремней, множество поясов – пояса с бляхами, на тех бляхах всякие птицы выбиты.
В сундуке поменьше – сахарница с бараньей головой, серебряные чаши, чарки, ковши – много.
Широкие липовые лавы. Стол, крытый красным сукном. Белоснежная печь.
…перебрал всё, что помнил, – и без жалости к себе открыл глаза, глядя в плесневелые потолки.
…и разжиться не успел: а дороже той печи и божницы – не знал ничего.
Что, если поразмыслить, в курене том – кроме запаха его. Но когда б хоть лоскуток со дна сундука бросили б ему сейчас – как пёс спал бы с ним.
…с утра за ляхом явились трое стражников.
Степан, опытный людобой, всё о них понял вмиг.
Двое только путали друг друга в спотыкливой суете.
Третий же, в полосатой чалме, был неспешен, огромен, лют. Грудь и брюхо срослись воедино. Раза в четыре тяжелей Степана. Ноздри как у буйвола. В ушах серебряные кольца.
…как увели ляха, серб поспешил к Степану – не терпелось поделиться.
– Гжегож веруе да че га откупити, изобечавао… А све негово имане не вреди толико! (Гжегож верит, что за него выкуп дадут, наобещал… А у него всё имение такой цены не имеет! – срб.) – шептал Стеван, улыбаясь; но не злорадствуя, а со снисхождением.
Так Степан узнал, что шляхтича зовут Гжегожем.
– Нипошто нэче да га пошалю на галию! (Никак не хочет, чтоб его отправили на галеры! – срб.) – добавил, посуровев, Стеван; он и себе не желал подобной участи.
– Ти си трговац? (Ты торговец? – срб.) – спросил Степан; чтоб не оскорбить, произнёс свои слова утвердительно. – Трговао си у Таврийи и доспео овамо?
