– Это ты у меня займешь положение. Звездочка моя, я совсем в гору не пойду. У нас закон природы: кто в рост поднялся, тому голову с плеч. Здесь, если уж подниматься, то только в… Нет, звездочка моя, мы с тобой окрепнем и поедем за границу. А там на продуктах калории пишут, мои ребята говорили.
Он взял в одну руку поднос с фруктами, в другую – два фужера, полные коньяка, и вернулся к японской лежанке, широкой и низкой, почти равной полу.
– К просмотру готова, звездочка? Синема долгая, и я предлагаю прерывать ее приятными паузами.
– То есть твоя синема скучна?
Али не ответил. Он знал, что с Лейлой следует обращаться бережно, поддерживая в ней иллюзию, что она сама принимает решения. Необходимости, даже очевидной, но диктуемой, эта гордая лошадка не признавала. Но то ничего, то до свадьбы.
Так полагал Али в те легкие дни.
Он соскучился по ней, их встречи на низкой лежанке редки. Не чаще раза в неделю она позволяет ему насладиться ею, и молодой мужской организм терзается голодом, дрожит в нетерпении. Али знает, что Лейла осознанно поддерживает в нем огонь, она умна, его лошадка, но будет приручена.
– А твои ребята смогут для меня кое-что узнать? – словно невзначай обратилась к жениху Лейла.
Он какое-то время сопротивлялся, ломался, но и она жеманилась. И желание поскорее устроиться рядом с любимой победило, тем более что выполнить ее просьбу ему ничего не стоило, а за обещание он ожидал немедленного вознаграждения. Тоже мне, нашла парижские тайны!
В огромном особняке семьи Яхьяевых под предлогом дня рождения жены хозяина собрались одни мужчины. Густые брови Яхьяева, разветвившиеся у висков, сходились в галочку над узкой переносицей. Возле вождя сидели сподвижники.
– Что Ашот, решился?
– Да. Он въедет. Но ему нужны гарантии, – ответил один из гостей с русским лицом.
– Мне не нужна власть. Вы знаете, у меня язва. За Ашотом Запад, вот Даунли – его гарантия. За Ашота турки. За него узбеки. Все его хотят. – Ы обратил взгляд на другого гостя, по виду наманганца. – Ашот – политик, он – демократ, так говорят. А я что о партиях знаю? Я не человек мира, я туркмен, управленец, я только в наших, хозяйских делах…
– Да, народ Ашота знает, он красно говорит! – подтвердил еще один гость, пожилой уже туркмен.
– Ашот въедет, – мрачно повторил русский, – если вы, уважаемый, подтвердите свои слова Даунли.
Яхьяев вглядывался в лица. Их было восемь. Шестеро свои, туркменские, хотя и разные, но все равно хранящие безошибочно в некоем образующем элементе след руки одного мастера. Брови, уходящие в воронку переносицы, коренастые лбы. Это – его люди. Двое – люди Ашота. Оба чужаки, как и их фаворит.
Яхьяев считал себя знатным физиономистом. Недобрые языки из других кланов когда-то, еще в ранние государственнические времена, когда президент еще не стал Великим Сердаром, на него возводили напраслину, пели, что, дорвавшись до поста замминистра, он сразу повыгонял всех чужих и лишь своим родственникам открыл дорогу к сладким должностям. Как врут! Конечно, родственникам, а на кого тут еще положиться? На демократию? Так разворуют все, не успеешь оглянуться. А из своих он что, только за подношения или по просьбам кадры подбирал? Нет, по лицу определял он характер человека, границу его верности. И редко ошибался. Пока. Теперь он и его благородная, вельможная семья в опале. Теперь безродный выскочка из Кипчака так во вкус вошел, что решил, будто может без клана Яхьяева обойтись. Теперь другие к руке Сердара рвутся. Но подождите, ребята!
