Он снова заерзал.
– Да, так говорят. А Рон говорит, что слишком мало людей имеет много денег и у слишком многих их мало.
«Это что, прикажете считать мудрым изречением?» – подумала она, но вслух сказала:
– Вы все время упоминаете какого-то Рона… Кто он?
– Мой приятель. – Он повернулся, и она с неудовольствием подметила, как оживилось его лицо.
И снова почувствовала укол ревности, зная, что никто не заметит того простодушно-восторженного выражения на его лице, если он когда-либо заговорит о ней со своими друзьями.
– Расскажите мне о нем.
Какое-то время он молча смотрел вперед через ветровое стекло, затем заговорил:
– Ну, вообще-то, он личность. Незаурядный человек. А какой повар – в жизни ничего подобного не видел! – Он восторженно тряхнул головой. – И что у него ни спросишь… про что угодно – на все получишь ответ. Для него нет проблем. Очень умный парень.
– Да, похоже, замечательный. – Она постаралась вложить в эту фразу максимум энтузиазма. – А где вы познакомились?
– Да так, случайно. – По его голосу она поняла, что он не очень-то расположен говорить на эту тему.
– А почему вы не путешествуете вместе?
Он рассмеялся и стукнул себя кулаком по коленке:
– Да потому, мэм, что он сейчас в тюрьме.
– В тюрьме? За что?
Он покосился на нее из-под козырька:
– Вы только не подумайте ничего дурного, мэм. Уж я-то знаю: стоит таким, как вы, заслышать, что человек в тюрьме, и вы сразу думаете про него бог знает что. Рон не такой. Он протестует. Он возглавлял марш протеста в Гамбурге, вот его и упекли.
Руки Хельги легко касались баранки, глаза не отрывались от дороги. После паузы она спросила:
– И против чего он там протестовал?
Снова настала долгая пауза, и она взглянула на него:
– Против чего он протестовал?
– Я не очень-то разбираюсь в этих делах, мэм. – Он дернул за козырек. – Вообще-то, они там всю дорогу говорили, говорили… Я только одно знаю: причина протеста была.
– Откуда знаете?
Он нетерпеливо передернулся:
– Ну, он так сказал.
«Что за дитя», – подумала она и снова растрогалась.
– Но если он такой умный, как вы говорите, Ларри, как же это получилось, что он оказался в тюрьме?
– Он умный! И он мне все объяснил. Он сказал: пока люди о тебе не знают, ты ничто. Реклама – великолепная вещь. Вот он угодил в кутузку, и на следующий же день его фото появилось во всех газетах. И теперь в Гамбурге о нем говорят… И это здорово!
– Он, конечно, против богатых?
Ларри нахмурился:
– Да… пожалуй что, так.
– А вы тоже?
– Может. Я как-то особо об этом не думал…
– Но зато слушали Рона!
– Ясное дело. Да его нельзя не слушать! Это гамбургское сборище было, доложу вам, вещь! Он сколотил кодлу парней. Я тоже там был. Дождь лил как из ведра. Я хотел стать где-нибудь под навесом, но Рон сказал: фигушки, давай вперед. И я шел впереди. Потом мы стояли там как статуи, мокрые, голодные как черти. И тут опять Рон начал заваруху. Завел нас, и минут через пять мы все взорвались точно ракеты! Да, доложу я вам, это было нечто! Повеселились вволю. Вопили, орали, били витрины, переворачивали машины и поджигали их. Бросали в фараонов кирпичами… Вообще – задали шороху. Здоровская вышла заваруха!
– Но зачем, Ларри?
Он метнул в ее сторону взгляд, глаза враждебно сузились.
– Значит, надо было… Рон так сказал.
– Ну а потом?
– Ну потом и фараоны разозлились. Стали палить из водяных пушек. Боже, ну и холод же был! – Он расхохотался. Она с облегчением заметила, что гнев его уже улетучился. – И еще они применили слезоточивый газ… Вот тут действительно стало худо. Ну, Рон подбежал ко мне. Мы стояли чуть не по колено в битом стекле… а потом разорвалась еще пара снарядов… ну прямо как на войне. И все орут и дерутся. Он сказал, чтоб я сматывался из Гамбурга, и быстро… ну я и удрал.
