Уже на подходе к ханской юрте вижу выстроившихся личных телохранителей Кулькана, колышущиеся на ветру бунчуки и с десяток спешившихся рязанских воинов. Разглядывать дольше мне не позволил подскочивший аль Хорезми.
– Где вас носит, Иоанн? Нойон в бешенстве. Хан ждет.
Возмущенно пожимаю плечами.
– Помочиться уже нельзя спокойно! Могли бы и вы, – вкладываю в голос максимум язвительности, – досточтимый Фарс, тряхнуть стариной и перевезти хану.
Хорезмиец фыркает на ходу и в язвительности мне не уступает.
– Мог бы, но Кулькан, видите ли, вас желает.
Дальше уже идем молча, но на входе я неожиданно останавливаюсь и пропускаю хорезмийца вперед. Не ожидавший такого подвоха, аль Хорезми влетает в шатер и получает от не привыкшего ждать чингизида полный «ушат дерьма». Подождав, когда за пологом немного утихнет, захожу вовнутрь и чувствую себя при этом прожженным восточным царедворцем. Навстречу, удивленный таким коварством, взгляд хорезмийца, злобная искра от Турслана Хаши и все. Я спокойно занимаю положенное мне место. Кулькан, уже выплеснувший накипевшую злость, устало машет рукой – наконец-то. Пусть ведут послов.
Через пару мгновений охрана ввела в юрту трех посланников рязанского князя. На всех троих длинные, до колен, кольчуги, добротные кожаные сапоги – сразу видно, люди не бедные. Приложили открытые ладони к груди, поклонились. Даже не в пояс, а так, едва склонив головы, как равные с равным. Я им едва в глаза глянул и сразу понял, добром это посольство не кончится.
За те два месяца, что мне пришлось провести в степной орде, я уже успел познакомиться с чудовищной натурой хана Кулькана. То, что воин он превосходный и военачальник неплохой, сомнений не вызывает, но вот как человек – полное дерьмо. Капризный, вспыльчивый и злобный. Жесток и злопамятен до параноидальности. То ли били его в детстве нещадно, то ли другая какая обида засела в сердце, но ему просто необходимо постоянно ощущать свое превосходство над другими людьми. И выражается оно, конечно же, в неуважении ко всем и вся, и к своим близким в том числе, в оскорблениях, в прилюдных избиениях, и в придирчиво-мелочном отношении к малейшему несоблюдению этикета.
Вот и сейчас, вижу, как глядя на послов, зажегся дьявольский огонь в глазах хана, а те, словно не замечая опасности, прут на рожон и заявляют.
– Почто ты, хан, орду свою у границ княжества держишь? Нет ли в мыслях твоих зла на Рязани сотворить?
Перевожу, стараясь максимально смягчить фразу, но Кулькан уже завелся.
– Кто вы такие, чтобы спрашивать с меня, сына Великого Чингисхана?! Я, и только я, решаю, где мне пасти своих коней, а где нет!
После такой недвусмысленной угрозы, рязанцы опасность осознали, но, нахмурившись, на попятный не пошли.
– Мы хозяева земли здешней и право спрашивать заслужили железом и кровью.
И без того узкие глаза хана превратились в едва различимые щелки.
– На всей земле есть только один хозяин – Великий хан монгольский, а у всех остальных есть лишь выбор: покориться или умереть. Преклоните колени передо мной, тайцзы Кульканом, и, может быть, я подарю вам жизнь.
Вокруг все напружинились, охрана схватилась за рукояти сабель, а послы тревожно переглянулись между собой. Тот, что постарше с окладистой бородой, выступил вперед.
– Мы здесь не за тем, чтобы на коленях перед тобой ползать. Князь послал нас сказать тебе – убирайтесь с земли Рязанской или навеки в ней успокоитесь.
