По коридору шла, оборачиваясь назад, в какой-то беспомощности и жалкой надежде, что кто-то увидит, вмешается, а стук каблуков тонул в красной ковровой дорожке, пальцы охранника стискивали мою руку до синяков, дотащил до какой-то двери с серебристыми буквами «ВИП 6» и втолкнул в нее за затылок.
Я с трудом удержала равновесие и на мгновение словно ослепла от неонового луча от светящегося шара под потолком. Позади что-то щелкнуло, и я поняла, что закрыли комнату снаружи. Невольно забарабанила в дверь.
– Выпустите меня! – в истерической попытке подергала ручку.
– Я же говорил, что панель – это твое место. Здравствуй, Аня.
От этого голоса наяву и настолько близко в замкнутом пространстве по коже прошел очень болезненный разряд электричества. И тут же волной едчайшей и неразбавленной ненависти вместе с пониманием. Как же я не поняла сразу, кто все это придумал, не поняла, чьих рук это дело. Кто загонял меня, словно дичь, в свой капкан и ждал, когда я в него попадусь и… я все же попалась. Медленно обернулась, глядя на него из-под спутавшихся и прилипших к заплаканному лицу волос.
– Как и твое среди шлюх.
Сидит в кресле. Хозяин жизни в темном костюме, ноги широко расставлены, руки на спинке, и первые пуговицы белой рубашки расстегнуты. В неоновом свете она не просто белая, а светящаяся, как и белки его глаз. Кожа контрастом темная… он всегда был смуглым. К нему загар цеплялся даже зимой.
«– Шумаков, скажи мне – ты ходишь в солярий?
– А ты?
– Что?
– Если ты ходишь, и я хожу. В твой.
– Не хожу.
– Я знаю… хочешь пойти?
Пальцы с моими сплетает и в глаза смотрит невыносимо пристально, даже не моргает. Красивые у него глаза. Светлые, нежные… даже взглядом ласкать умеет, а иногда и сжигать в пепел, так что стонать от возбуждения вслух хочется.
– Нет. Я просто спросила. У тебя кожа смуглая.
– Правильно, не надо в солярий. Мне нравится, когда ты такая белая. Нравится быть на тебе темным… когда руку на грудь кладу, и контраст этот, пиз**ц.
– Перестань! Я же о другом говорила.
– Почему? Представила, да? Что представила? Как ласкаю тебя?
– Перестань! Мы же в кафе!
– И что? Оближи губы, Нютааа…»
Как же я любила его тогда. До безумия, до исступления. Нельзя так любить, правильно мама говорила. Нужно себя себе оставлять. Не отдаваться всей душой. А сейчас моя ненависть плескалась и выплескивалась наружу. Мне кажется, ею пропитался воздух вокруг нас. И у нее даже запах есть. Она воняет сгоревшей проводкой, и мне кажется, я вся дрожу от нее.
– Как давно ты себя причисляешь к шлюхам? А где же «я не такая, я жду трамвая»? Как раньше?
Затянулся сигаретой и усмехнулся, зубы сверкнули в полумраке, и он всколыхнул лед в бокале.
– Чего ты хочешь от меня?
– Сейчас или вообще?
Очень сильно работали кондиционеры, и мне казалось, что я превращаюсь в кусок льда. Я еще никогда не видела у него такого жуткого выражения лица. Даже когда выгнал меня, не смотрел вот с этим ледяным цинизмом, замораживая меня на кристаллы и заставляя бояться. Вдоль позвоночника словно прошлись иглами, вгоняя их под самые кости и заставляя выпрямиться, напрягаясь всем телом.
– Вообще, – очень хрипло.
– Я и сам не знаю. Но точно знаю, чего хочу от тебя сейчас. Иди на сцену, Аня.
Судорожно сглотнула, и хочется заорать, броситься на него с кулаками, но меня останавливает этот взгляд, которого раньше я никогда не видела – замерзшая ртуть или иней поверх стального клинка. Отрицательно качнула головой. А он открыл портмоне и достал несколько купюр, положил на стол.
