– Ну-ну, – с хитринкой улыбался председатель. – Пишу мандат, Ваня. Попу даем срок неделю, и пусть вытуряется. Учитель Храмушин давно просит помещение под нардом, пьесы будет ставить, агитацию вести. И муку поищи. Есть мучка у батюшки, есть…
Написал, хлопнул печатью. Черно лег на бумагу царский двуглавый орел…
– Извиняй, товарищ Елдышев, – сказал предволисполкома, – свою еще не успели завести. А где их делают, печати-то?
– Поеду в город, закажу… Значит, так: беру пяток милиционеров – и к попу.
– Эка, быстрый какой! Откуда они у нас, милиционеры?
– Позволь, а как же…
– Ваня, – проникновенно сказал Петров, – средствиев содержать милицию у нас нету. Ты будешь у нас и за милиционеров, и за начальника, для тебя паек как-нибудь наскребем. Не обессудь, чем богаты, тем и рады.
– Я-то что… А вот мы-то как? Гражданскую войну здесь начинаем – не шутка!
– Да так, потихоньку… – Предволисполкома, как помнил его Иван, и при проклятом царизме не шибко унывал. – Потихоньку-полегоньку, – продолжал Петров. – Комячейка, а в ней девять человек, – раз, комсомолисты, а их шестнадцать, – два, остатние беспартейные коммунары – три. Меня учтем – четыре, тебя – пять, Николку Медведева – шесть.
– Хорошо, – повеселел Иван, – дислокация ясна. Вот и давай мне пятерых.
– Пятерых мало. И лучше пойти не сейчас, а вечером.
– Чуждую идеологию решил сокрушать под покровом темноты? Рабья душонка в тебе заговорила, товарищ Петров! Нет уж, пойдем сейчас. Возьму с собой дядьку, и ты троих дашь. Но таких, чтоб не дрогнули: к попу идем!
Петров послушал, как трещат за селом винтовочные выстрелы, сказал задумчиво:
– Может, ты и прав, Ваня…
С Иваном пошли Джунус Мылбаев, отец и сын Eрандиевы, дядька.
В доме попа их встретили причитания и вой приживалок, обыкновенно тихих старушек. Набегал народ, глядел в окна.
– Цыц! Завыли… – пророкотал отец Анатолий. – Здравствуй, Ваня. Я рад, что ты жив.
– Здравствуй, гражданин Васильковский, – ответил Иван. – Решением волисполкома твой дом отбирается в пользу трудового народа. Прочти и распишись. На сборы и съезд дается тебе неделя. Излишки хлеба и мануфактуры предлагаю сдать добровольно.
При упоминании о доме и хлебе старушки заново начали подвывать.
– Цыц, кикиморы! – повторил поп, и они затихли. – Щель у меня в сердце открылась, Ваня, – пожаловался он. – Помру скоро. Бери все, ничего не жалко. Жизнь прошла – жизнь жалко.
– Ирод, – мстительно сказала попадья, – ты обо мне подумал? А где жить будем, подумал?
– О тебе новая власть подумает, мать, – сказал смиренно Васильковский.
Попадья попыталась было еще что-то сказать, она, по всем признакам, в последние годы осмелела, но Иван прервал:
– Где хлеб, гражданин Васильковский? Тоже зарыл?
– Искусил дьявол, – сокрушенно признался поп. – Пудиков триста зарыл. Полагал, вы наложите контрибуцию, а вы вон как – хлыстанули экспроприацией.
– Вот гад ползучий! – сказал старший Ерандиев. – Товарищ Елдышев, Ваня! Ты что, не чуешь – он изгаляется? Люди с голоду пухнут, ему веселье. Где хлеб зарыл? Если его подмочка прихватила – пеняй на себя, на рясу твою не посмотрю.
– Тимоша, – сказал отец Анатолий, – экий ты, право, неуважительный. Я твоих детей крестил, родителей, царствие им небесное, отпевал, супруге твоей вчера на исповеди все грехи отпустил.
– Ерандиев, уймись, – сказал Иван. – Помни, кто теперь ты есть.
– Помню и жалкую, – проворчал Тимофей.
