Потому и отрывались после каждого боя по полной.
И девок, вот таких, что как трофей, сами себя за огромное бабло выставляли, драли до искр из глаз.
Наплевать всем было. Раздерем девку или нет.
Одно опьяняло. До судорог. До одури. Что на этот раз жив остался. А завтра… Завтра может так и не повезти!
Что с девками потом было?
А хрен его знает.
Никто не интересовался. Никто их чаще всего второй раз не видел.
Может, вышвыривали на хрен, потому что ошметки одни от них оставались. А, может, сплавляли в какой-нибудь бордель.
Тяжело опираюсь локтями на стол.
Картинки так и плывут перед глазами.
Даже звуки слышу. Запахи чувствую и блики солнца, что слепили, играя в глади моря.
А я валялся тогда на песке. У самого берега.
После очередного вот такого боя. После побоища. Еще одного мессива без шансов на то, чтоб выжить.
Еле дополз. Но дополз. Сам удивлялся, как удалось на ноги встать. Уйти подальше, шатаясь.
Ноги не слушались. Куча костей перебиты. Доплелся каким-то чудом, сцепив зубы, до крошечного обрывка пляжа. Там никто не бывал. Клочок песка. Кусты выше головы. И будто обрывок моря. Валунами на пару метров обложенный. Тихое место. Заброшенное. Никому не нужное. Как, блядь, маленький обрывок жизни. Лоскут, выдранный из рубашки.
Дошел. Должен был дойти. Иначе меня бы и самого. Туда, на хрен. Под простынку и в песок или в землю. Или на свалку.
Никто не морочился с тем, чтоб переломанных бойцов лечить. Кому это надо? Таких на место одного еще десяток придет. А рисковать, чтоб о подпольной деятельности узнали, никто не станет.
А ведь и вариантов у меня тогда и не было.
Сбежавший из детдома уличный пацан. Оборванец, который и умел, что зубами намертво вцепиться. И глотки рвать каждому, кто попробует отобрать.
Волчонком меня еще там. В детдоме прозвали.
Но эта блядская жизнь была не для меня.
Не привык я ходить по струнке. Подчиняться любому беспределу хуже, чем в казарме. Еще там себе в лицо плюнуть не давал. Унизить или командовать собой тем более. Рвал каждого. Смертельно. Люто. Хоть сам чаще всего поломанным и оставался.
Потому что в детдоме мало того, что воспитатели самоутверждаются за счет детей. Считают их своими личными игрушками. А некоторые и пацанов малолетних и девчонок к себе на ночные оргии и извраты вызывали. Особенно, когда гости высокие с визитом были. Воспитанников своих они, на хрен, как угощение им подавали. И попробуй рот раскрой, где не положено. Или возмутись. Кто будет разбираться, куда пропал очередной детдомовский сопляк?
А между самим дедовщина тоже, хуже армии была. Строгая иерархия, где старшие заставляли им служить. И красть. И еду отдавать. И прочей мерзости даже вспоминать не хочу!
Уже тогда другого выхода, как драться, не было. Уже тогда драка стала для меня единственным способом выжить. Ведь выжить означает не прогнуться. Если ты прогнулся, то ни хрена от тебя уже не осталось. Уже, считай, сдох и воняешь. Тхнет от тебя. Тебе же самому и тхнет. Лучше по-настоящему подохнуть. Или чтоб забили. Но ни хрена не прогнуться. Ни хрена.
Из лазаретов уже тогда не вылезал.
Сбегал хрен знает, сколько раз, но находили. Швыряли в карцер, а по-настоящему, в подвал, полный крыс. И сутками жрать и пить не давали.
Хотя нет. Драться, чтобы выжить, пришлось еще пораньше.
Когда мать умерла, от рака. И никого близких не осталось.
