– О чем ты думаешь, Поль? – спросила Лизавета Васильевна.
– Так, ни о чем.
– Как ни о чем? Ты чем-то расстроен.
– Право, так; мне что-то не хочется ехать.
– Но ведь ты сам меня звал.
– Знаю, – но, видишь…
– Нет, ничего не вижу.
– Мне что-то нездоровится.
– Полно, Поль, пустяки-то говорить; что за робость.
Павел не отвечал.
– Что ж, мы не едем? – спросила Лизавета Васильевна после минутного молчания.
– Я не знаю, – отвечал Павел.
– Что это у тебя, братец, за дикость? Отчего это?
– Вовсе не дикость.
– Как не дикость? Чего же ты боишься людей?
– Я не боюсь, но не люблю общества; мне как-то неловко бывать с людьми; все на тебя смотрят: нужно говорить, а я решительно не нахожусь, в голове моей или пустые фразы, или уж чересчур серьезные мысли, а что прилично для разговора, никогда ничего нет.
Лизавета Васильевна покачала головой.
– Странный ты человек! Другой на твоем месте еще в Москве бы познакомился с Кураевыми.
– Вот прекрасно! Каким же образом я мог бы познакомиться?
– Очень просто: приехать в дом, да и только.
– С какой же стати я приехал бы?
– Да как же другие-то знакомятся?
– Я не знаю: их, верно, зовут.
– Вовсе нет: сами приезжают.
– В таком случае это нахальство.
– Никакого тут нет нахальства.
– Конечно, нахальство; вдруг ни с того ни с сего приехать и рекомендоваться. Очень, я думаю, интересен я для них.
– Всякий молодой человек интересен в семейном доме, потому что он жених. Нет, Поль, это не оттого… ты еще мало влюблен.
– Нет, Лиза.
– Что же?
– Так… ты неправду думаешь.
Сказав эти слова, Павел вспыхнул.
Брат и сестра замолчали.
– Послушай, Поль, – начала Лизавета Васильевна, – вот мы теперь съездим в собрание; ты еще посмотришь на нее, и я посмотрю, а потом…
– Что же потом?
– Потом стороной и разузнаем, что и как… а там ты съездишь в дом раза два…
– Ни за что не поеду.
– Нет, это пустяки: ты поедешь, а тут и я съезжу, и, смотришь, вдруг скажут: «Павел Васильич с супругою приехали!».
– Нет, сестрица, это невозможно… это так, одно пустое предположение…
– А вот посмотрим… Что ж? Прикажете одеваться? Угодно вам ехать? – шутила Лизавета Васильевна, вставая.
– Одевайся, – отвечал Павел каким-то странным голосом.
Лизавета Васильевна вышла, Павел задумался, и через полчаса она возвратилась уже совсем одетая. Бешметев, несмотря на внутреннее беспокойство, чуть не вскрикнул от удивления: так была она хороша с своею стройною талиею, затянутою в корсет, с обнаженными руками и шеею, покрытыми белою и нежною кожею, с этим умным, выразительным лицом, оттененным роскошными смолистыми кудрями. Павел невольно взглянул в зеркало, и – боже мой! – как некрасива и непредставительна показалась ему его собственная фигура! С приближением к собранию беспокойство его увеличилось, сердце ныло; он несколько раз покушался просить сестру воротиться назад, но промолчал.
В залу Бешметев вошел в лихорадочном состоянии; лицо его было бледно и с каким-то странным выражением. Масурову тотчас же заметили.
– Лизавета Васильевна! Наконец-то вы показались, – говорила толстая, почтенная дама, пожимая ей руку. – С кем это вы, – продолжала она, увидя Павла, – с мужем?
– Нет, это мой брат, – отвечала Лизавета Васильевна и взглянула было на брата, в намерении представить его почтенной даме; но Павел очень серьезно глядел на сестру и не трогался с места.
Масурову окружили еще многие старые знакомые; некоторые уже знали о ее приезде, другие же, подходя к ней, издавали звуки удивления и радости: «Mon Dieu! Est-ce bien vous?» – «C'est vous, madame?»
