Этим категорическим возражением обычно и заканчивается их вечерний разговор.
На двенадцатый день пребывания профессора в школе (и на девятнадцатый со дня появления в школе больного) вечерний разговор закончился совсем иначе.
– Должен признаться: я не гарантирую молодому человеку выздоровления ни сейчас, ни в ближайшие дни, – устало произнес профессор. – Время в таких случаях – единственный врач. Время, уход и покой. Да еще свежий воздух. Я считаю свое дальнейшее пребывание у вас нецелесообразным.
– Почему?
– Я посоветовал коллеге, – профессор вежливо поклонился в сторону школьного врача, – вынести из комнаты больного все, что напоминает ему о болезни… Все эти пузырьки, баночки, шприцы – вон! Если вам знакомы прежние склонности вашего подопечного, окружите его привычными для него вещами, дайте то, что он раньше любил. То есть создайте такую обстановку, к которой он привык… Больной любил вино или бренди?
Нунке отрицательно покачал головой.
– Жаль, рюмка вина хорошо тонизирует организм. И она не помешает вашему… ну, скажем, приятелю или знакомому… Загадочный ход болезни – впервые у меня в практике!
– Вы отказываетесь от дальнейшего лечения? – уточнил Нунке.
– Не отказываюсь, но говорю об особом случае. Нет оснований злоупотреблять инъекциями, порошками, микстурами, если больной на них не реагирует. Природа с ее грандиозным потенциалом часто бывает мудрее нас, врачей.
Нунке отвернулся от окна и несколько мгновений задумчиво смотрел на бывший монастырский сад.
– А зайти к нему, наконец, можно? – раздраженно спросил он.
– Я не знаю, при каких обстоятельствах все это случилось. Если вы в какой-то мере причастны к пережитому беднягой, я бы советовал подождать. Все, что напоминает обстановку или причину заболевания, может вызвать тяжелые осложнения. Если же…
– Хорошо, я это учту, – прервал профессора Нунке. – Спасибо за все хлопоты! Надеюсь, вы не откажетесь принять участие в консилиуме, если в этом возникнет необходимость?
После отъезда профессора в Жерону Нунке еще долго шагал по кабинету, что-то обдумывая. Наконец позвонил.
– Мундир оберста немецкой армии! – приказал он дежурному.
Надев парадный мундир и прицепив к нему несколько крестов и медалей, Нунке направился в дальний конец коридора. Врач, семеня, спешил за начальником и, когда тот подошел к двери, забежал вперед, чтобы отпереть ее.
– Я войду один, – остановил врача начальник школы. – Но будьте поблизости: в случае чего я позову вас.
Комнат, отведенных больному, было две. Первая, в которую вошел Нунке, служила кабинетом и гостиной. Письменный стол, на нем домофон, диван, несколько стульев, круглый столик, стенной шкаф – вот и все убранство комнаты. Окинув долгим взглядом вещи и даже стены, Нунке на цыпочках направился в другую комнату, служившую спальней. Она тоже была обставлена чрезвычайно скромно: широкая деревянная кровать с тумбочкой у изголовья, вешалка для одежды, маленький столик с домофоном. Дверь сбоку вела в туалет.
Если первую комнату щедро освещала пятиламповая люстра, то в спальне царил полумрак – свет едва пробивался из-под темного абажура настольной лампы. Нунке, очевидно, хорошо были знакомы эти апартаменты, потому что он мигом нашел за дверью выключатель. Под потолком вспыхнул огромный матовый шар. Придвинув стул к кровати, Нунке уселся в ногах больного.
Тот лежал, вытянув руки вдоль туловища, закрыв глаза, и не реагировал ни на свет, ни на появление посетителя. Одеяло было натянуто на грудь. В этой неподвижности было что-то жуткое: казалось, тело больного уже сковал холод смерти. Несколько минут Нунке пристально вглядывался в знакомое лицо. Удлиненное, обрамленное маленькой бородкой, похудевшее, оно казалось маской…
