Едва кивнув в ответ на приветствие, очкастый указал на кресло.
Несколько секунд человек в штатском и Григорий разглядывали друг друга. Наконец, челюсть хозяина кабинета шевельнулась:
– Спик ю инглиш?
– Нет, я говорю по-немецки.
Тонкие губы очкастого перекосились: то ли улыбка, то ли презрительная гримаса.
– Хорошо, будем разговаривать по-немецки. Вы гауптман вермахта Генрих Гольдринг?
– Да.
– Вам, конечно, известно, что мы начали демобилизацию бывших военнослужащих вермахта?
– Известно.
– Теперь дошла ваша очередь. Именно затем я и вызвал вас. Дело в том, что прежде чем освободить из лагеря, мы проверяем личность подлежащего освобождению. Документы штабов немецкой армии в нашем распоряжении, и мы можем ознакомиться с личным делом каждого. Вы меня поняли?
– Да.
– И вот теперь я просто не знаю, что с вами делать.
– Почему?
Очкастый забарабанил пальцами по столу, прикрыв глаза, как бы обдумывая ответ.
– Хоть вы и воевали против нас, я не склонен причинять вам неприятности, – сказал он миролюбиво, хотя взгляд его был так же холоден.
– Я не совсем понимаю, сэр, о каких неприятностях идет речь.
– Я же говорил – у нас была возможность ознакомиться с личным делом каждого.
– Тем лучше.
– Не сказал бы… Вы должны признать, что начали войну в рядах Советской Армии, а потом перешли к немцам. Значит, против нас воевали не под нажимом, а добровольно!
– Я немец по происхождению.
– Но русский подданный. С вами мы можем поступить соответственно имеющемуся между союзниками договору.
– Я не знаю его сути.
– У нас с Советской Россией заключен договор, по которому эмигрантами считаются лица, уехавшие из России до тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Все, покинувшие страну после, считаются лицами перемещенными и подлежат возвращению на родину независимо от их желания.
– Я немец и…
– Это не имеет значения. По сути, вы советский подданный. Но я не думаю, что перспектива вернуться в Россию вас очень соблазняет. Ведь советский трибунал еще осенью тысяча девятьсот сорок первого года приговорил вас к расстрелу за так называемую измену родине, – очкастый особенно внимательно взглянул на Григория, – заочно.
– Это мне известно.
– Впрочем, мы не заинтересованы, чтобы вас… ликвидировали. Хотя договор между союзниками…
– Выходит, меня передадут советским войскам фактически для расстрела?
– Такого решения еще нет…
– Могу я надеяться, что его и не будет?
Очкастый долго не отвечал. Он молча прикурил сигарету, глубоко затянулся, выпустил длинную струйку дыма и только тогда, подчеркивая каждое слово, бросил:
– Все будет зависеть только от вас.
– От меня?
– Мы всегда точно выполняем международные соглашения. У себя в лагере никакой агитации среди военнопленных не ведем: каждому предоставляем право свободного выбора… Вот и вы – вы сами должны подсказать нам выход. Если ваши планы нас устроят, поможем, рассчитывайте на нас полностью. Через несколько дней я вызову вас, и вы сообщите о своем решении. Больше я вас не задерживаю…
Здесь было о чем подумать. Ловко использовал очкастый его личное дело! Но напрасно он надеется, что тот, кого тут принимают за Гольдринга, сам подскажет «выход».
Ясно – идет вербовка. Но куда? Для чего? Теперь надо только выжидать. Решение примут они сами. Кто «они»? Григорий догадывался и знал – в ближайшие дни они о себе напомнят, забрало будет отброшено, и все станет ясно.
Но прошла неделя, и никто его не тревожил. Это начинало беспокоить. Внешне Григорий не подавал вида, но в глубине души не мог не признать: лагерное безделье пагубно на него влияет, он начинает нервничать.
