Мелкая смотрела по сторонам, а хранитель не мог отвести глаз он девушки. Его любимая почти не двигалась, сидя на коленях на траве перед могилой, и между её ладонями тянулись вверх тонкие иглы огня, ровные как струны. И огонь этот был какой-то странный, как будто плотный, так горят газовые горелки, он-то знал точно, так вырывается пламя из сопла ракеты, ну уж никак не из свечей. Пламя свечей должно гореть слабо, колеблемое даже едва заметным движением воздуха, медленно и плавно двигаясь в воздухе. Этот благоговейный трепет он видел в храме. Тонкое и зыбкое колебание свечей напоминало ему о ней, о романтичных длинных вечерах в её доме, которые так далеко теперь. Они как будто были символом чего-то, что только должно случиться, предвестники неуловимого, прекрасного, что тревожит душу и согревает сердце. Что может изменить твою жизнь в одночасье. И это касалось и любви к богу, и любви к женщине. Стоит только впустить их в сердце, как дороги назад уже не будет. Он точно знал. Он исколесил этих дорог слишком много. И слишком многие без раздумий променял бы даже на один день такой, как он мечтал когда-то для них двоих.
Столько времени впустую. Вот и бабушки нет. А она его любила. Это было заметно. Всегда смотрела на него с нежностью и грустью. Его смущало это. Очень. Помнится, думал, что она жалеет его почему-то. Как будто хороший он парень, но не ровня её внучке. Тогда он так думал. Теперь боится спросить. Но если она одна из них, то… Возможно, видела будущее и видела вот это всё. Знала, что он уйдёт. Тогда почему не остановила?
Зябкий ветерок пробежал по спине. Он повёл плечами и посмотрел на малышку: не холодно ли? И буквально обомлел. Она смотрела куда-то за памятник и светилась золотистым искрящимся ореолом. А за памятником стояла бабушка. Почти как живая. Лишь слабо было заметно, что её образ проницаем для солнечных лучей, но лицо, глаза, даже цветочки на сером строгом платье он различал отчётливо. Он ещё раз перевёл взгляд на мелкую. Та широко улыбалась. Видит её. И он видит. И без того короткие волосы, казалось, встали дыбом. Он было хотел встать, даже сам не понял почему. Как школьник перед педагогом. Вообще этикет обязывал встать, когда женщина входит, чтобы поздороваться. А если с того света входит?!
И она… Она не видит.
Надо ей сказать. Ведьма сидела над свечами, а они полыхали упорными длинными языками. Он и сам не понимал, что в каком порядке делать. Страх, непонимание, суета, всё закипело внутри одновременно.
Бабушка подняла руку и одним жестом велела сесть и не суетиться.
«Успокойся, хороший мой», – услышал он её голос и думал, поседеет от ужаса.
Он никогда особо в такое не верил и ещё не привык к чертовщине, которая теперь творилась наяву и во сне. Как будто его возвращение к ведьме открыло ворота в какую-то страшную сказку и повалили оттуда вурдалаки. И мертвяки.
И тут же осёкся в своих резких мыслях. Понимал, что она слышит каждую из них. Бабушка его любила. «Хороший мой» – она только так его и называла. Здорового парня, больше её раза в три, как котёнка малого. Ему при ней всегда как-то хотелось сжаться, но не от страха, а чтобы быть поближе к её теплу. И его ведьма была такая же. Сначала нежность. Чтобы она ни делала, сначала нежность, потом всё остальное.
Бабушка так и стояла. Малая улыбалась ей и болтала ножками. А он истерил внутри себя от того, что видит и чувствует. И ещё ему запретили вставать, иначе бы он метался из угла в угол, как загнанный зверь. Как он шагами мерял свой офис ещё несколько недель назад, кажется, протоптал целую тропу в камне. Не мог понять, стоит ли идти, не пошлёт ли она его за тридевять земель, где ему самое место после того, что он сделал. Или не сделал. Поверит ли его снам и всему тому, что после них? А она только: «я ждала». И улыбка. Родная такая. И всё как будто оборвалось внутри. И с души камень, и с плеч гора, и хочешь на колени падай и прощения просить, хочешь на руки бери и неси, куда хочешь. Хоть разорвись. И уже понимаешь, что действительно ждала. Не как шеф на планёрку. А всю жизнь ждала. Всё простила, любит.
