Зина тяжело поднялась и переложила до странности легкое пушистое тельце на лежанку. Голова слегка закружилась после долгого сидения, и женщина попыталась опереться о стену. Дернулся под рукой провисший провод – и мгновенный удар прошил все тело, а воздух в легких вдруг закончился.
“Надо было все-таки починить...”, – мысль угасла, не успев оформиться. Вместе с лампочкой.
– Зинка! Слышь, Зинка, я чего зашла-то! Слыхала, опять коммуналку подымают! А я Рытке-то дуре своей ище когда говорила…
Бабка Зинка осеклась едва ли не на полуслове, заметив наконец лежащее на полу тело.
– Зинка! Ты… ты шо это? Сморило? Ну, жара-то… Ты…
Мелкими шажочками бабка Зинка осторожно приблизилась к неподвижной соседке, чтобы удостовериться: не дышит.
– Ой, горе… ой… Зина...
На секунду старуха прижала руку к груди – кольнуло, неприятно, но не ново, сколько раз за день так колет… Надо бежать, звать людей, скорую вызывать… хоть… смерть зафиксировать...
Кольнуло сильнее.
– Та шо ж это…
***
Зрение возвращалось постепенно, перед глазами все еще скакали цветные мушки. Белый шум в ушах постепенно превращался в высокий голос, бесконечно что-то повторяющий. Кажется, его обладательница чего-то хочет от нее, от Зинаиды… только слова почему-то никак не разобрать, не сосредоточиться.
Что-то настойчиво прикасалось к ее губам. Кажется, металлическое. Ложка? Наверное, лекарство. Она чувствовала, что сидит – наверное, бабка Зинка вызвала скорую, ее подняли.
Об этом Зинаида думала, уже покорно открывая рот. Вот только на языке ощутила не гадостный вкус лекарств, а нечто вовсе уж неожиданное.
...Каша?! Ее ударило током, она потеряла сознание, и ее... кормят кашей?!
Наверное, от неожиданности ей и удалось наконец прийти в себя окончательно. И прежде всего – решительно отпихнуть от себя чужую руку, вновь зачерпнувшую каши и настойчиво подносящую ложку к ее лицу. Мимоходом отметила, что собственная рука очень слабая – впрочем, чему удивляться...
Вот только в следующую секунду стало не до ложек и не до каши. Потому что при этом простом движении она увидела эту самую руку. Свою собственную руку, показавшуюся какой-то до нереальности тонкой. У нее никогда не было таких тонких рук и запястий, такой узкой кисти с длинными пальцами. А еще – она всю жизнь мучилась со своей светлой, слишком сухой кожей, сквозь которую просвечивали на ногах и кистях рук голубоватые вены. Кожа, которую она видела сейчас, была тоже светлой – но другой, матовой, плотной. И никакого узора вен.
Она поднесла кисть к лицу и убедилась, во-первых, что рука ей подчиняется, а во-вторых – что рисунок линий ей тоже незнаком. Опустила глаза на свое тело, одетое в просторную светлую рубаху до пят. Очертания были чужими. Груди почти нет, вся фигура стала меньше и тоньше – будто она в одночасье похудела на десяток килограммов, заодно став уже в кости. А еще на плечи спадали волосы – длинные и темно-каштановые. Она всю жизнь носила короткую стрижку – и никогда не перекрашивалась из родного русого. Зинаида дернула каштановую прядь. Больно!
– Тиссе ида, тааре нами, куто миэ! – сердито проговорил все тот же женский голос, и ложка снова ткнулась в губы Зинаиды. Пришлось открыть рот – не обливаться же кашей!
Стоявшая перед ней женщина средних лет была одета в длинное платье, передник и чепец. И, похоже, дело все-таки не в Зинином слухе – женщина говорила не по-русски. Хуже того – и комната оказалась незнакомой и странной. Меньше всего это место походила на ее собственную кухню или больничную палату. Высокое окно в пол с легкими бело-розовыми занавесками, небольшой столик перед ним с какими-то склянками, комод на гнутых ножках у стены, две кровати под широкими балдахинами – на одной из них и сидела Зинаида. А перед ней стоял небольшой деревянный столик, чем-то напомнивший детские столики для кормления – разве что побольше. Тарелок на нем оказалось две – только одна накрыта крышкой.
