– Я прожила довольно долгую и не самую легкую жизнь. Да и у кого из простых людей она была легкой и веселой?! Родилась в тридцать восьмом. А маму арестовали в тридцать седьмом. Хотя беременных вроде бы арестовывать было запрещено. Не знаю, как уж там все было.
Первое время я была с мамой – наверное, при лагере были ясли или нечто подобное, – а потом был детдом для детей врагов народа. Вот детдом я уже помню хорошо. Разное, конечно, было. И дети сволочи попадались, и воспитатели. Бедно очень и голодно было, почти всегда хотелось есть. В сорок седьмом, помню, совсем худо стало… Почти все мечтали только об одном: вволю наесться простого черного хлеба. Сегодня это странно и дико звучит, но в те годы все было именно так.
В конце сорок восьмого, слава богу, с детдомом я распрощалась, нашлись родственники и забрали меня к себе. Тоже, конечно, всякое было, но все-таки не детдом. Потом учиться пошла – в техникум библиотечный. Стипендия крохотная, одежонка даже не на рыбьем меху – просто, можно сказать, из воздуха. Это уже после смерти Сталина было – в пятьдесят пятом. Жить стало полегче, но ненамного. – Старушка вдруг оживилась и слегка улыбнулась: – Как-то раз с подружкой после занятий бежали в общежитие. И вдруг увидели мы квадратик печенья в луже. Светлый такой, из настоящей белой муки, и совсем уже размокший, видимо, кто-то с ребенком гулял, а тот и уронил. Мы замедлили шаг, посмотрели и дальше пошли – неловко же, мало ли кто увидит. Прошли сколько-то там, переглянулись… да и назад побежали. Бежим и переживаем – как бы нашу печенинку не успел кто другой поднять! Нет, прибежали – она на месте. Схватили мы ее, разделили по-честному, да и… – Тут голос Корнеевой вдруг прервался, и я, вскинув на секунду взгляд, заметил на ее глазах слезы. – Не могу! Как вспоминаю все те годы, так сразу плакать начинаю. Простите уж старуху… И вы мне сейчас не поверите: а жить все равно было веселей как-то, светлей! И надежда была на что-то непременно очень хорошее! Наверное, просто молодыми были…
И, знаете, Алексей, нет сейчас во мне ни злобы, ни ненависти – лишь сожаление, горечь и… недоумение: неужели я действительно представляла для этой могучей страны какую-то опасность? СССР – громадная на то время держава, с ее армией и пушками, и я – крохотная пылинка! Какая-то пылинка – и вдруг враг многомиллионного народа! Бред какой-то… Утомила я вас?
– Да нет, ну что вы – мне и в самом деле очень интересно! – Я не лукавил – мне действительно было не скучно и ничуть не утомительно слушать рассказ Корнеевой. Сколько сегодня осталось живых свидетелей тех событий, не думаю, что так уж много. И то, что сейчас вспоминает эта старушка, как раз и есть та самая настоящая правда, не приукрашенная ни журналюгами, ни режиссерами, ни прочими псевдознатоками. Просто жизнь. Примерно такую же прожили и мои родители. Мое поколение уже о куске хлеба не мечтало – нам-то жить было действительно лучше и веселей!
– Кто-то сказал, что дни длинные, а жизнь короткая. – Анна Георгиевна грустно усмехнулась и провела ладонью по скатерти, словно подводя черту под той самой коротенькой жизнью. – Сколько у меня ее осталось… Так уж сложилось, что ни семьи, ни детей, ни родственников, даже самых дальних. Вроде бы и не самая страшная из всех девчонок была, а вот не получилось. Может быть, и правда есть что-то вроде венца безбрачия? Или проклятия… Я к чему все это говорю-то? Одна я. Случись что, даже хоронить чужим людям придется. Нет-нет, не пугайтесь! – Видимо, промелькнуло на моем лице или во взгляде нечто похожее на недоумение, что заставило мою даму улыбнуться и вскинуть ладошку в успокаивающем жесте. – Я не собираюсь вам навязываться! Я совсем о другом. Знаете ведь, как это бывает: умирает человек, а старые фотографии, книги и тому подобное новые жильцы выкидывают на помойку. Наверное, не раз ведь видели такую картину. Согласитесь, есть в этом что-то противоестественное и жутковатое. Так вот, я же вижу, что эти записи вам по-настоящему интересны…
