«Сучка! Какой у тебя размер?»
Я так и знала. Увидел сиськи и разволновался, с перепуга проехал на красный. Жена позвала его прокатиться в супермаркет. И только пальмы на разделительной полосе мелькали у Лерочки перед глазами. Ни светофор, ни полицейскую машину не увидел.
А я вообще на дорогу не смотрела! Солнце я видела! И облака над городом. И город мне нравился. Я нажала на тормоза в последнюю минуту. Из-за троллейбуса выходили люди. Толпа старух обступила мою машину. Бабки били сумками по капоту и орали:
– Дура! Смотри, куда прешь!
Энергичные бабки живут в нашем городе. Я сама испугалась. Еще бы, чуть не врезалась в эту толпу, которая всегда собирается на широком перекрестке у перехода к рынку. Я опустила стекло. «Извините, – говорю. – Ради Бога! Извините!»
– Понакупили права! – ругались бабки.
И тетка одна, я упала от этой тетки! Она достала из сумки черное гнилое яблоко и бросила ко мне в салон. Не сразу бросила. Целилась сначала и спрашивала:
– Хочешь, яблоком брошу? А? Сейчас яблоком в тебя брошу. Хочешь?
– Бросай, бросай уже, – говорю.
Сумасшедшая тетка запулила мне в салон свою гнилушку. Откуда, думаю, у нее с собой это черное яблоко? Ну, надо же… Я просто поражаюсь, какие странные люди живут в этом мерзейшем городе. Это же надо такое придумать: женщина носит с собой гнилое яблоко. И ждет, намеренно ждет случая, чтобы в кого-нибудь запустить.
А я не спорю – виновата. Стою. Пропускаю людей. Улыбаюсь. Девушка по зебре шла, я эту девушку часто вижу на этом переходе. Больная девушка, с заметной формой ДЦП. Она всегда тут ходит, вихляясь и так приволакивая ноги, как обычно идут с люди с этой болезнью. У нее был легкий красный шарфик, и юбка, весенняя пестрая юбка на ней болталась, а девушка счастливая была. И шарфик совершенно бесполезный летел за ней. И я, конечно, сразу кинула эту девушку в корзинку своих оправданий: «Дивитеся, люди! И эта дама без вариантов на размножение идет и крутит своим шарфом и юбкой. Неужто мне нельзя разочек, всего разочек, да и то понарошке, снять свою вечную паранджу?».
Лера смешной, как ребенок, увидел сиськи – и размечтался. И сразу скинул мне: «Хочу, хочу, хочу такую любовницу».
«У тебя же есть», – в этом я не сомневалась.
«У меня не такая»… – он напечатал. И свои любимые три точки поставил.
А мне-то что! Такая – не такая. Я вообще терпеть не могу это слово! Любовница – тошнотворное лицемерное словечко. Оно меня раздражает. С детства.
У моего отца всегда были любовницы. Стоило нам с ним выйти вдвоем на променад, и в первом же кафе, в какой-нибудь несчастной «Дюймовочке» или «Сладкоежке», за нашим столиком откуда ни возьмись появлялась баба. Отец смотрел на этих прибившихся женщин рассеянно, как на кошек, которые отирались под столами. Он склонял голову набок и называл их обычно «дурехами» или «девахами».
Нет, этих теток он не искал и специально не кадрил… Так просто, хвостиком повиливал. Он у нас не охотник, не хищник… Музыкант. Он играл в оркестре на самой большой трубе и частенько пропадал на гастролях. «Я артист!» – так он объяснял свои отъезды.
Все детство я бежала за парадом от площади Ленина по проспекту Революции и хвалилась подружкам – «Вот мой папа!» Он шел впереди, наступал на бумажные цветы огромным ботинком. На животе у него лежал тромбон. За ним шагала прочая мелкота с трубами и флейтами. В хвосте несли тяжелый барабан. Ударник колотил и прихлопывал сверху тарелочкой. А мой отец выдувал ритмично свою партию, щеки у него работали жестко под скулами, и губы были плоскими от мундштука. Поэтому я всегда проникаюсь, когда слышу военные марши. И похоронные тоже.
