Словом, едем по первому разряду, а не в милицейском «воронке». День стоит солнечный, до вокзала близко. Прелесть поездки портят наручники. Левое запястье пристёгнуто к Фашисту браслетами из тёмного металла. Не удивлюсь, если царских времён.
Новенький чёрный фаэтон приковывает к себе множество взглядов. В центре Казани всего несколько древних автоколымаг, не свежее наручников. А так – подводы, брички, пролетки.
Я тоже ловлю на себе взгляд. Из-под личины размазни прорезался ночной Мюллер. Оловянные глазки кричат: ахтунг! Последняя возможность бежать!
Знает, сволочь, после пересылки ждёт тюремный вагон, потом – неприступные стены московских изоляторов. В итоге, если его не прислонят к шершавой стенке, попадёт в лагерь. Там рвануть легче лёгкого. Но некуда, кругом тайга.
Отворачиваюсь. Пусть мучается.
Тут колесо Фортуны делает поворот. Капитан приказывает тормознуть.
– Чувырин! Сгоняй за папиросами.
Лейтенант топает в магазин за углом. Водитель немедленно вылезает из-за баранки, поднимает левую створку капота. Наверно, очередной раз переживает триумф в глазах казанских мальчишек, колупаясь в кишках новенького авто.
Чувствую возню. Мюллер вытаскивает из шва на брюках тонкую проволочку с загнутым концом. Миг – и наручник выпустил мою руку из похотливых объятий. Рыбьи глаза приказывают: действуй, камрад.
На миг зажмуриваюсь, как перед прыжком в ледяную воду. Погнали наши городских!
Шею капитана сдавливает удушающий приём. Опер дёргается, хватает моё предплечье. Правильнее тянуться было к кобуре. Вместо хозяина вытаскиваю его наган. На глазах изумлённой публики пара арестантов с синими рожами выпрыгивает из машины.
Водитель едва успевает вынуть из мотора запачканные руки. Вырубаю его банальным апперкотом в печень.
– Куда?
Мюллер решительно кивает на боковую улочку в сторону железной дороги. Правда ли у него схрон или просто импровизирует? Посмотрим.
Он – плохой бегун. Припадает на ногу. Наверно, Чувырин врезал ему в коленку. Я на голову выше, но совсем не в восторге от перспективы тащить подельника на себе. Толпа зрителей с энтузиазмом расскажет второму гэбэшнику про вектор нашего бегства… Оп, накаркал!
– Ста-а-ять, козлы драные!
Между глухой стеной какого-то склада и покосившимся забором раскачивается толстый лейтенант, едва переводит дух после стометровки. Догнал-таки. Уймись, а? Отпусти нас от греха подальше, я тебя пощажу, как капитана и водилу.
Но нет. Рожа потная, красная, наган пляшет в руке, вот-вот выстрелит. Погибать из-за дурости? И я решаюсь. Просто выхода другого нет. Шаг в сторону, за спину Мюллеру, чтоб не видно было, как выдерну капитанскую волыну. Стреляю под рукой подельника. Сто раз бы так, нарочно не попал бы. Пуля пробивает гимнастёрку под орденом Красного Знамени. Чувырин опускает ствол и изумлённо глядит вниз, на яркое пятно. Струйка крови выкатывается из жирных губ. Объёмная туша растекается по мостовой.
– Вышак… – я хватаю подельника за косоворотку и трясу как грушу. – Под вышак меня подвёл, Фашист!
Он цепляется за мои руки, в одной из них дёргается наган, дуло уставилось в фингал на его скуле.
– Успокойтесь, Тео! Мы уедем туда, где казнь большевика считается доблестью.
– Пшёл на…
Пытаюсь сбросить его, но тщетно. Знает же, что пропадёт без меня, хромой, избитый, с легавыми на хвосте. А вспомнит ли потом, кто его вытащил, – вопрос.
