– Могу устроить.
– Я уже не ребенок и к его типу жертв больше не отношусь.
– Мы не знаем, какой тип жертв он предпочитает.
– По всеобщему мнению, я был единственным, кого он похитил, и его больше нет в живых.
– Ты это мнение не разделяешь. Значит, не разделяю и я.
Данте отмахнулся:
– Ладно, тебе пора. Я собираюсь смешать психотропные препараты с алкоголем. И не могу сделать это у тебя на глазах.
– А что с копом, который на тебя напал?
– Ему все сойдет с рук. Как обычно, когда полицейские перегибают палку.
– Особенно если ты не удосуживаешься на них заявить.
– Рано или поздно я с ним расквитаюсь, просто не придумал пока, каким образом. Сам знаешь, память у меня хорошая.
Минутилло подобрал брошенное Данте на пол пальто.
– Я заметил распакованные коробки. Ты пополнил свою коллекцию?
– Это не коллекция, а дань уважения минувшим временам.
– Смотри, чтобы тебя под ней не завалило.
Стоило Данте услышать душераздирающий скрип спускающегося лифта, и с него разом слетело все напускное спокойствие. Он вскочил и выключил свет. Стеклянная стена заблестела, отбрасывая на пол затейливые арабески. За светом уличных фонарей угадывались очертания здания напротив. Дождавшись, пока глаза привыкнут к темноте, Данте почти наглухо задернул шторы и высунул голову в оставшуюся узкую щель. Сквозь отражение его лица виднелся лоскут квартала.
Где-то снаружи скрывается Отец.
Клетка стала просторной, как мир, но Данте так и остался его пленником.
9
В то время как Данте гасил свет, надеясь, что чудовище взглянет на него в ответ, Альберти высадил Коломбу возле дома ее матери. Коломба позвонила ей на обратном пути. В голосе матери звучала такая обида, что молодая женщина решила, не откладывая, заехать на еженедельный совместный ужин.
Альберти с видом побитой собаки открыл перед ней дверцу автомобиля.
– Завтра возьму больничный, госпожа Каселли. Чувствую себя совершенно разбитым.
– Предупреди начальство.
– Мое начальство – это вы.
– Стоит мне выйти из машины – и я тебе не указ.
«Не говоря уже о том, что я пнула коллегу в лицо», – мысленно добавила она.
– Передавай привет господину Ровере.
– Увидимся, госпожа Каселли, – сказал Альберти.
Коломба улыбнулась, и Альберти осознал, насколько она красива.
– Будь молодцом, – сказала она. – А то закончишь, как я.
Мать Коломбы жила в палаццо восемнадцатого века позади площади Оролоджио. Квартиру в историческом центре города ей завещал умерший десять лет тому назад муж, в свою очередь получивший ее в наследство от отца, – эта квартира была одним из немногих осколков былых времен, которые семья не успела растранжирить вместе с остатками благородства.
Лицо ее шестидесятилетней матери покрывал густой макияж, а зеленые, как у Коломбы, глаза подчеркивали голубые тени. Она появилась в дверном проеме, одетая в джинсы, белую рубашку поло и серьги, которые подарила ей на Новый год дочь. Расцеловав ее, мать первым делом показала ей на сережки:
– Видела, что я надела?
– Видела, спасибо.
– Что ж ты такая грязная… В полях, что ли, шныряла?
Коломба расшнуровала перепачканные армейские ботинки и сняла их вместе с влажными носками. Проигнорировав протянутые матерью тапочки, она прошлась по мраморному полу босиком. Ей это нравилось с самого детства.
– Да.
Лицо матери просветлело.
– Ты вышла на работу?
– Нет, мам. Я еще в отпуске.
Мать разочарованно скривилась и демонстративно взглянула на висящую у входа фотографию принимающей присягу Коломбы:
