Оплеуха была не болезненной, но обидной. Человеколюбие не входило в число добродетелей местных служителей культа. Я сверкнула глазами, рука монашки дернулась, но на этот раз она сдержалась.
— Дерзкая какая, непочтительная, — прошипела она. — Обращайся ко мне «благочестивая мать» и глаза держи долу! Поняла?
Я кивнула. Похоже, лупить меня здесь будут все, кто дотянется, и при попытке бунта с моей стороны легче мне точно не станет.
— Пойдем.
Я уставилась в гладкий каменный пол монастыря и послушно пошла за монахиней. Справа открылась дверь, вышла юбка — я подняла голову, оценила мощную, как гренадер, женщину с ночным горшком в руках. При вида монахини женщина растеклась в приторной улыбке.
— Благословите, благочестивая мать!
Монашка небрежно махнула рукой в сторону женщины и посмотрела на меня. Значит, благословлять человека с горшком в руках — норма жизни, а за неуместное слово сразу по морде, приятный мир, что говорить. Взгляд монахини был такой суровый, что я попятилась в приоткрытую дверь.
— Куда? — осадила меня благочестивая мать. — Отребью тут не место! За мной иди!
И, думала я, теперь уже глазея по сторонам открыто, на кой черт вам здесь отребье, в частности я? Меня похитили и насильно удерживают — зачем, что за сходство, о котором говорили стражники и Арман, в чем мое счастье — в борделе? Очень странно, если к борделю имеет отношение монастырь. Тогда — принесут в жертву?
— Ну, что встала? — спросила благочестивая мать и указала мне на очередную дверь. — Заходи. Тут заночуешь.
Я пожала плечами и толкнула дверь. Помещение напомнило тюремную камеру — узкие лежаки вдоль стен, четыре женщины разного возраста, но все-таки молодые. Монахиня с силой захлопнула за мной дверь — я успела отпрыгнуть и подумать, что сейчас меня опять будут бить.
— Эдме! — закричала полулежавшая на лавке девица и вскочила. — Надо же, и тебя привезли! Вот глупая, — повернулась она к остальным, — совсем скорбная. Даже меня не узнает.
— И куда ее такую? — проворчала полная женщина — а нет, кажется, не полная, просто беременная. — Зачем они скорбную-то взяли?
— Похожа, может? — заметила самая старшая, посмотрела на меня, улыбнулась — люди тут умеют улыбаться, куда катится мир! — и полезла за пазуху. — Тощая какая, голодная, наверное. Кушать хочешь? Держи, — и она протянула мне кусок хлеба.
Да, если у меня и были сомнения в собственной умственной полноценности, то сейчас они укрепились донельзя. Я с жадностью схватила краюху, как оголодавший зверек, и так же жадно, давясь, принялась отщипывать от нее куски и засовывать в рот. Хлеб был несоленый, безвкусный, но мне казался пищей богов.
— Она добрая, безропотная, — рассказывала знакомая со мной прежней девица. — Работящая. Мать ее такая же была… Эдме лет десять было, как Марлен пьяный матрос за пролитую выпивку зарезал. Ну, госпожа Трише и оставила ее у себя, — невнятно тараторила девица, но мне информации хватало. — А куда дите? Не на улицу же выкидывать, все живая душа! Госпожа Трише ее кормила, а как Эдме подросла, сама зарабатывать стала. Она тихая, безответная, у нее то деньги, то еду отберут. Я сколько раз девкам космы трепала — мол, сироту забижаете, Покровительница благости лишит. А им что?
Женщины кивали и посматривали на меня. Я доела хлеб, и надо признать, он встал у меня комом в горле, но хотя бы перестал так сильно болеть желудок.
