Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов - страница 9

– Вы не узнаете меня, – сказала она, – и это вполне естественно, но я помню, как вы утешали, когда меня постигло несчастье. Я мадемуазель X., которая была облита серной кислотой. О, зачем та негодяйка не убила меня совсем! Теперь я так чудовищно обезображена, что не могу решиться покинуть больницу. Здесь меня держат из сострадания, и наивысшим для меня благом было бы остаться здесь навсегда. Я готова исполнять самые грубые работы, лишь бы иметь возможность не показывать лица, которое внушает людям ужас.

Инстинктивное отвращение к уродству было так сильно во мне, что я невольно отвернулся, когда она сняла повязку, чтобы показать мне свое лицо, обезображенное серной кислотой. Я вспомнил прокаженных. Эта несчастная, подобно им, была навсегда изгнана из человеческого общества. Между тем женщина, которая довела ее до этого состояния, во сто раз худшего, чем смерть, была осуждена только на один год тюремного заключения. Теперь она уже освобождена и могла начать прежнюю жизнь, она красива, молода, здорова, для нее еще возможно счастье, а ее жертва обречена на вечную пытку внушать ужас и отвращение всем, кто к ней приближается.

Не кажется ли вам, что в данном случае есть какая-то возмутительная непропорциональность между преступлением и наказанием? Тех, которые в своих преступных планах пользуются серной кислотой, судят, как за обыкновенные побои и увечья, а между тем нет преступления, где злой умысел достигал бы такой адской преднамеренности.

По-моему, – впрочем, это мое личное мнение, – женщина, нападающая на неверного любовника или мужа с револьвером в руках и убивающая его наповал, менее преступна, чем та, которая предательски прячет под накидкой сосуд с серной кислотой, чтобы плеснуть ею в лицо своей жертвы.

В этом пункте законодательная реформа необходима. Обречь человеческое существо на жизнь более ужасную, чем смерть, – такое преступление хуже убийства. Впрочем, необходимо оговориться, что наши законы были написаны тогда, когда преступления посредством серной кислоты еще не были известны.

После этого случайного знакомства с уголовными делами и романтическими преступлениями я заметил печальную оборотную сторону деятельности, которая мне представлялась чем-то вроде рыцарской охраны общества.

Тогда я решился покинуть мирный пост, который занимал, и перейти в юридические делегации. Мой товарищ, господин Фабр, который был секретарем господина Клемана, обещал представить меня своему патрону. Таким образом, я в первый раз проник в дом на набережной Орфевр.

Вскоре я поступил штатным секретарем к господину Клеману. Судить о нем мне слишком трудно, я даже считаю это неуместным, так как, пока я был его подчиненным, он относился ко мне чрезвычайно благосклонно, но, когда я сделался комиссаром полиции, то есть равным ему, он стал выказывать против меня столь явную вражду, что не замечать ее, при всем моем желании, было невозможно.

Чем объяснить это недоброжелательство, решительно не понимаю. Впрочем, была одна причина, но до того комичная и ничтожная, что я отказываюсь придавать ей значение. Дело вот в чем: как-то раз, когда я допрашивал какого-то убийцу, в мой кабинет вошел мой бывший начальник, как всегда торжественный и серьезный, и попросил меня быть свидетелем в одном важном деле.

– Что случилось? – с тревогой спросил я.

– Представьте себе, журналисты осмелились спрятаться в большом деревянном ларе в моей передней, чтобы следить, кто ко мне приходит! – сообщил Клеман с негодованием священнослужителя, храм которого подвергся поруганию.