– Вы так много вяжете? – спросил Найджел. – У вас, наверное, уйма племянников и племянниц.
– Да, – сказала Софи и, отвечая на вопрос, который (по ошибке) почудился ей в этих словах, добавила: – Мы с Гербертом решили не заводить детей, пока… пока не встанем на ноги.
– Вы давно женаты?
– Почти три года. Мы поженились, когда он купил право заниматься здесь врачебной практикой.
– По-моему, из вас вышла бы прекрасная мать.
Софи почувствовала, что долго такой разговор не выдержит – в глазах уже закипали слезы. Желая разделаться с этой слабостью, она довольно натянуто произнесла:
– И все-таки мне непонятно, почему вы гоняетесь за преступниками. Удовольствия это наверняка не приносит, заботиться о пропитании вам не нужно… Верите в справедливость?
Найджел скосил глаза к носу. «Что еще за новости? – подумал он. – Откуда такая воинственность? Что она пытается скрыть от меня – или от себя самой?» Вслух он сказал:
– В абстрактную Справедливость я не верю. Бывают «справедливые» преступления и неправедные суды. Наверное, я выбрал это занятие потому, что оно дает редкую возможность изучить человека, так сказать, в первозданном виде. Люди, столкнувшись с преступлением – особенно с убийством, – всегда держатся настороже, всегда готовы обороняться и, защищая один уголок своего ума, обнажают остальные. Даже самые здравомыслящие начинают вести себя ненормально.
– Все это довольно бесчеловечно, – дрожащим голосом произнесла Софи.
– Нисколько. В любопытстве нет ничего бесчеловечного. А мною только оно и движет – любопытство ученого. Впрочем, простите: я вас расстроил. Нет, правда, я вовсе не чудовище. Честно говоря, я вообще решил не лезть в эту историю. Кто бы ни прикончил Юстаса Баннета, повод наверняка был веский.
– Тут ты, скорее всего, прав, – произнес из-за спины глубокий голос. – Но я на твоем месте не торопился бы бросать это дело.
Доктор Кэммисон вошел незаметно. Он закрыл за собой дверь и бесшумно приблизился. Его мягкие, отточенные движения вкупе с мужественным смуглым лицом, черной щетиной и глубокими карими глазами придавали ему сходство с пантерой. Найджел поймал на себе яркий немигающий взгляд.
– Быстро же у тебя все меняется. Еще утром ты советовал не браться за дело Трюфеля – и вот… Что ж, как говорил старина Тацит, «supervacuus inter sanos medicus»[8], что в грубом переводе означает «между здоровыми врач еще больше обычного похож на бездельника».
– «Грубый» – вряд ли подходящее слово для этого перевода. – На губах доктора в кои-то веки заиграла улыбка. – Однако мертвый Трюфель – дело одно, а мертвый Баннет – совсем другое.
– Сказано верно, хотя и несколько нравоучительно.
– Видишь ли, многие мечтали пересчитать ему кости, прошу прощения за невольную двусмысленность.
– Не понимаю, к чему ты клонишь.
– Как бы тебе сказать…
– Герберт!
В голосе Софи прозвучала такая мука, что у Найджела на секунду перехватило дыхание, будто в него швырнули чем-то тяжелым. Даже Герберт потерял самообладание и с сомнением посмотрел на жену.
– Все это замечательно, дорогая, – протянул он, – но…
– Послушайте меня оба, – сказал Найджел, беря себя в руки. – Я не хотел совать нос в ваши тайны, но с тех пор, как я здесь, нельзя было не заметить, что Софи чего-то недоговаривает и в этом как-то замешан Юстас Баннет.
– Я думала… Не понимаю, с чего вы взяли, – перебила она.
– При каждом упоминании Баннета вы изо всех сил стараетесь вести себя естественно. Это всегда заметно. Можно с успехом изобразить кого угодно, кроме себя самого в естественном состоянии.
