Он, стати, не дремал и не был в этом, как уж, анабиозе – прищуренно смотрел себе на костяшки, иногда помаргивая. По сторонам не косится – значит, на меня кинуться не должен. Сейчас я потихонечку все достану, присяду – и надо будет быстро вскочить, чтобы…
Дядя Вадим не спеша поднял руку, опустил ее мне на плечо – и я рухнул на колени. Думал, увернуться успею, спицу выдернуть, поднырнуть и выскользнуть – ни фига. Причем видел движение и руку видел – но чуть замешкался, ухнул вниз баскетбольным мячом в дриблинге, а вверх никак.
Сперва было неудобно. Потом невозможно. Спина скручивалась в клубочек, от чего ныли пятки и закладывало нос с ушами, и было больно, везде, очень. Дядя Вадим и не давил, просто руку держал – но она была как мраморная колонна, а я ее основание, не могу, раздавит же сейчас.
Я был очень занят неудобством, болью, пыхтением и дергаными мыслями о том, что же теперь делать и как выпутывать нелепо изогнутые руки-ноги, – и все равно заметил, что дядя Вадим по-прежнему смотрит себе в коленки и тетя Лена тоже не шелохнулась, а вот Леха сполз со стула, медленно, на полусогнутых, подленько как-то подошел почти вплотную ко мне и присел на корточки рядышком. Он сидел не по-гопницки, а по-птичьи, нахохлившись и подняв плечи к ушам, глядел мимо вывернутой моей головы, но быстро-быстро, раз в секунду, косился, подглядывая. Это особенно бесило.
– Лех, – просипел я, помедлил, подбирая слова, но сил и воздуха уже не хватало, и я брякнул первое попавшееся: – Спаси.
Леха стрельнул глазами в сторону тети Лены и нахохлился сильнее. Один глаз у него был ярко-красным, веки на нем воспалились и распухли.
Надо было что-то еще сказать, умное и обидное, это подействовало бы наверняка, Леха здорово велся на слова, но кончились мои слова, умерли и прихлопнулись чугунной вьюшкой, вдвинутой выше горла наотмашь, до слез. Я замычал от немой ненависти, с жутким щелчком дотянулся до спицы на поясе, выдернул ее и воткнул куда-то в Лешку.
В бедро.
Лешка жалобно заныл, не меняя положения. Тихо. Громче. Еще громче.
Я отчаянно ворохнулся, но без толку – Лешкины родители не обратили внимания ни на вой, ни на мои замахи. Ну, раз так.
Я слепо ударил спицей за плечо, куда дотянулся, дяде Вадиму в руку. И оглох – тот словно в горн над ухом затрубил, беззвучный, но пронзительный. Затрубил, на миг отдернул ладонь и тут же хлопнул мне по кулаку со спицей.
Острие ткнулось в спину, я зашипел, пытаясь выпрямиться, но дядя Вадим надавил сильнее. Я брякнулся на пол боком и вывернутым локтем. Суставы затрещали. Сейчас лопнут. Я попробовал ударить левой рукой, отъехать на боку, съежиться – нет, дядя Вадим давил как медведь лапой.
Медведь, ayu, близко не подходить, стрелять издали, брать на рогатину, если не уберегся, пугать криком, бить в шею, глаз и суставы. Я с ними по-человечески, а это же медведи, с острой злобной радостью понял я, медведи в берлоге, смрадные, огромные и сонные, зима еще не кончилась, они медленные и вялые – но все равно смертельные. А я смертельней. Я им не Машенька. Я четко знаю, что делать.
Я закричал, раскидываясь и распахиваясь. Стало красно, жарко, мокро и весело.
И все кончилось.
Я стоял, пошатываясь, в зале на перевернутом столе, в самой середке, опираясь рукой на одну из ножек. В руке была черная щепка. Не черная – неровно алая. Не щепка – нож. Незнакомый кухонный нож.
