Ученица. Предать, чтобы обрести себя - страница 12

За безупречностью семейной жизни строго следила мама Фэй. Детство моей бабушки, Ларю, пришлось на 1950-е годы. После Второй мировой войны наступила эпоха идеалистической лихорадки. Отец Ларю был алкоголиком – в то время никто не говорил о зависимости и сочувствии, а алкоголиков называли просто пьяницами. Бабушка выросла в «неправильной» семье, но семья эта жила в благочестивой мормонской общине, где, как и во многих общинах, грехи отцов перекладывали на детей. Ни один уважаемый мужчина в городе никогда не женился бы на ней. Бабушка познакомилась с моим дедом, хорошим юношей, только что вернувшимся после службы на флоте. Они поженились. И бабушка решила все силы приложить к тому, чтобы создать идеальную семью – или, по крайней мере, видимость идеальной семьи. Она считала, что так защитит дочерей от социального презрения, мучившего в детстве ее саму.

Отсюда и взялась ограда из белого штакетника и шкаф, полный красивой одежды. Но у бабушкиных усилий был и другой результат: ее старшая дочь вышла замуж за довольно неприятного молодого человека с черными как смоль волосами и склонностью к весьма нетрадиционному поведению.

А вот моя мама с готовностью подчинилась всем бабушкиным требованиям. Она росла послушной, безупречной девушкой. Бабушка хотела подарить дочери то, чего никогда не было у нее самой: маму должны были считать девушкой из хорошей семьи. Но Фэй этого не хотела. Мама не была революционеркой в душе, даже на пике своего бунта она сохранила мормонскую веру и главным для себя считала семью и материнство. Но социальные вихри 1970-х годов все же на нее повлияли: она не хотела белой ограды и габардиновых платьев.

Мама часто рассказывала мне о своем детстве, о том, как бабушка была недовольна социальным статусом старшей дочери, о правильных фасонах своих пикейных платьев и безупречном оттенке синего цвета бархатных брюк.

Эти истории почти всегда заканчивались появлением моего отца, после чего бархат сменился на синие джинсы. Одна такая история особенно четко врезалась мне в память. Мне было семь или восемь лет. Мы собирались в церковь. Я взяла влажную тряпку и изо всех сил стала тереть лицо, руки и ноги – все открытые участки. Мама наблюдала, как я через голову натягиваю хлопковое платье, – я выбрала его из-за длинных рукавов, так можно было полностью не мыть руки. Я заметила в маминых глазах грусть.

– Если бы ты была бабушкиной дочкой, – сказала она, – тебе пришлось бы проснуться до рассвета, чтобы красиво уложить волосы. Все утро мы выбирали бы туфли: белые или кремовые? Для нее всегда было важно произвести правильное впечатление.

Мамины губы искривила неприятная улыбка. Она пыталась шутить, но воспоминания были окрашены горечью.

– Даже когда в конце концов выбирались кремовые, мы могли опоздать, потому что в последнюю минуту бабушка впадала в панику и мчалась к кузине Донне, чтобы взять кремовые туфли у нее, поскольку у них каблук пониже.

Мама посмотрела в окно и погрузилась в воспоминания.

– Белые или кремовые? А разве это не один и тот же цвет? – удивилась я.

У меня были единственные туфли для церкви. Они были черными, по крайней мере, когда принадлежали моей сестре.

Натянув платье, я повернулась к зеркалу и стерла серую грязь с шеи. Я думала о том, как повезло маме, что она вырвалась из мира, где белый и кремовый – это разные цвета и разница между ними может испортить чудесное утро, которое можно провести, блуждая по папиной свалке в сопровождении козла Люка.