– Простите, э-э… Простите, милая, э-э…
– Адель, – сообразила она.
– Простите, милая Адель, – сказал он. – Сегодня урока не будет. Мне очень нездоровится, и я сейчас должен уйти. Я уже оделся и буквально стоял у двери, когда вы постучали.
– Вот как… – она смотрела на него с растерянным недоумением.
– Простите меня, – повторил он. – Я понимаю, что вы огорчены, но… так сложились обстоятельства.
– Ничего, ничего, я понимаю, – кивнула девушка, поворачиваясь уходить. И уже на первой ступеньке остановилась: – Я разучила увертюру. Вы зададите мне что-нибудь ещё?
– Увертюру? – Эриксон уже намеревался закрыть дверь, и теперь замер от неожиданности.
– Да, вы задавали. Из до-минорной сюиты.
– Ну да, конечно, – кивнул он. – Кхм… Ну что ж, замечательно. Я ничего не буду вам задавать, милая Адель. Устройте себе выходной, отдохните – хорошенько отдохните от музыки. Ну, на крайний случай погоняйте гаммы.
– Что?
По её удивлённому взгляду он понял, что ляпнул что-то не то.
– Простите, дорогая, я что-то совсем плохо себя чувствую, – смутился Эриксон. – Простите.
И скрылся в прихожей. Закрыл дверь, припал к ней, упёрся лбом в прохладное дерево, вздохнул.
«Что происходит вообще? – думал он. – Я что, учитель игры на флейте? Я что, Скуле? А кто тогда Витлав Эриксон? Эта девочка тоже назвала меня Скуле. Меня кто-то разыгрывает? Но кто и зачем? Клянусь, я никогда в жизни не видел ни эту Адель, ни сумасшедшую Бернике. Я схожу с ума? Допился. Допился до белой горячки, вот оно как!»
Оторвавшись от двери, он осторожно приоткрыл её, выглянул в коридор. На деревянной лестнице не было никого. Тогда он вышел на площадку, тихонько прикрыл дверь за собой, потянул, пока не услышал щелчок английского замка. И стал осторожно спускаться.
Дверь напротив его квартиры открылась. За ней явилась вытянутая лошадиная физиономия с тяжёлой челюстью. Абсолютно лысый череп заблестел в полумраке прихожей. Глубоко посаженные, блеклые и нездоровые глаза старика уставились на Эриксона.
– Здрасть, – неловко поклонился он.
– Я вам не позволю, – едва слышно произнёс старик. Эриксон заметил острый кадык, энергичными рывками двигавшийся на цыплячьей шее под дряблой желтушной кожей. Старик мотнул головой, поднял вверх палец и погрозил им Эриксону. – Нет!
– Простите? – улыбнулся Эриксон, стараясь, чтобы улыбка вышла как можно более добродушной.
– Не позволю, да, – сказал старик уже громче. – Не позволю, да!
– Хорошо, хорошо, – смутился Эриксон, боясь, как бы их не услышала Бернике, а то ведь опять заявится требовать денег. Требовать деньги за такую халупу – это просто свинство. Это по меньшей мере бесчестно. – Вы простите меня, господин… э-э… простите, я должен идти.
– Я вам не позволю! – старик, кажется, даже ногой притопнул.
– То есть, почему же это? – опешил Эриксон. – Я свободный человек и могу уйти отсюда в любое время. И я не считаю себя чем-то обязанным госпоже Бернике, если вы об её интересах печётесь. Я не снимал у неё никакой квартиры. Ну, разве что на одну ночь.
– Да что вы с ним разговариваете, господин учитель?
Эриксон поднял голову и только теперь заметил мальчишку лет тринадцати, который стоял на площадке между вторым и третьим этажами, свесив голову вниз и, видимо, прислушивался к разговору.
– Это же Пратке, вы что, не узнали его? – продолжал мальчик.
– Узнал, – неловко солгал Эриксон, непонятно зачем.
