Но чем, я вас спрашиваю, это отличается от проституции: пока у мужа временные трудности, можно косить глазом и ходить налево? И только если приносишь в дом каждодневный куш, она верна и тебя одного ублажает?
У меня и другие претензии к Ленке всколыхнулись. Я ведь ради нее и Валентины бросил свое любимое дело, оставил кафедру, отдел, учеников, конференции, доклады, статьи в научных журналах и уважение коллег. Перешел на работу нелюбимую, нервную, ненормированную – но очень денежную. Все исключительно для семьи и дома. Из-за того, что Ленка меня пилила-долбила без перерыва несколько лет. А она со мной так!
Однако устраивать международные телефонные разборки я не стал. Бог с ней! Вернется – поговорим.
Но сам удивительным образом, кроме горечи и уязвленного самолюбия, стал чувствовать исключительную легкость. Как писал мой любимый прозаик Кундера в романе про неверного мужа – «невыносимую легкость бытия». Типа, верные супружеские отношения мне раньше не позволяли ни на кого посматривать и ни с кем закручивать. Но теперь почему бы нет? Сколько милашек вокруг. А я мужчина в самом соку, сорок с небольшим, и хорош собою, и при деньгах.
* * *
Вероятно, флюиды свободы стали распространяться вокруг меня немедленно.
Во всяком случае, когда я приехал на очередные похороны, которые по долгу службы курировал, сразу почувствовал, как многие женщины вокруг чудесным образом стали обращать на меня повышенное внимание. Нет, не вдова – это было бы слишком пошло, да и даме, горько оплакивающей покойника, перевалило за семьдесят. Но вот другие подходящие по возрасту, даже одетые в черное и временами пускавшие слезинку, на меня посматривали.
Подобное продолжалось на поминках. Я и сам верил, что хорош: в черном строгом костюме, с черным галстуком, царивший на тризне и подсказывающий близким родственникам, что и как делать.
А когда все смешалось и поминовение в конце концов превратилось, по обыкновению, в банальную пьянку, я вышел на вольный воздух – в зале было душновато.
Июньский день, несмотря на время, клонившееся к десяти, был еще довольно светел. В стороне от входа курила стайка молодежи. А следом за мной из банкетного зала вышла стройная, высокая женщина в строгом черном платье и со свежей укладкой. В ушах и на пальцах ее сверкали бриллианты – а впрочем, может, фианиты или бижутерия, я в этом не разбираюсь. Но, как бы там ни было, выглядела она прелестно. Примерно одного со мной (и Ленкой) возраста, она в то же время производила впечатление дамы из высшего общества. Поэтому, вероятно, надеты на ней все-таки были подлинные бриллианты. Да и сами похороны (и гости на них) смотрелись богато.
– У вас сигаретки не найдется? – спросила она.
– Я не курю, но для вас, пожалуйста. – Я достал из борсетки пачку, которую всегда носил с собой на погребения специально для расчувствовавшихся гостей вроде нее.
Она взяла одну. Я подал ей огня, она вдохнула дым и закашлялась.
– Я тоже обычно не курю, – пояснила дама.
– Конечно, похороны, все на нервах, – поддакнул я.
– Да, все на нервах, но я, если честно, покойному седьмая вода на десятом киселе. Просили прийти помочь, вдову поддержать. А вы похоронный агент?
– Типа того.
И, вы знаете, в тот момент – а может, даже раньше – невидимый подсказчик внутри меня шепнул: у нас с ней что-то будет. Что-то склеится. По ее глазам стало понятно. По голосу. По всем невербальным сигналам.
