Угли ночного костра - страница 3

Но недавно, после первого северного остужающего ветра и вызвездившейся заморозком ночи, она вдруг остановилась, замерла, недоумённо озираясь, замечая, что музыки больше нет, птицы, тоскливо крича на прощанье, покинули хоровод, солнце больше не грело, а босые ноги мёрзли в ледке первой глазури луж. Она с ужасом заметила, что раздарила по лоскуткам своё великолепное зелёное платье, растрепала в кружении его подол до просвечивающих нитей трав, оставшись совсем нагой. Она прикрыла сокровенное вечнозелёной кроной кедрача и замерла в смятении, не зная, что предпринять. И как же это странно: все смотрели на её замершую наготу, не отводя глаз, на вдруг ставшие явными линии тела, на желтизну её тополей, на стёртые, горящие пунцом ступни тундры, и ни у кого не возникло желания подойти, обнять её и остаться с ней. Нет. С ней прощались, вспоминая вслух, как было с ней хорошо, тепло и радостно, но не протянув руку помощи. Она стояла неделю в ожидании, в немом оцепенении, дрожа холодными ночами, роняя наземь сусальную позолоту под взглядами и обсуждениями её обнаженной красоты, словно спорят о произведении искусства, а не о ней, везде присутствующей. А потом осенний, скучный и обыденный дождик смыл бронзу её загара, и она растворилась. Незаметно, будто и не было.

Я ищу её в лесу, шурша лоскутками облетевшего платья. И в этом шорохе, мне кажется, ещё слышны звуки того неистового хоровода, её песен, её голоса. А унылый дождик барабанит по капюшону, заглушая ускользающую мелодию: нет, нет, нет – не веря в то, что всё вернётся когда-нибудь к нам, только уже с другими песнями и танцами. К другим нам.

– Всему свое время: есть время для сбора грибов, время для ловли рыбы, сезон заготовки папоротника и черемши, так и есть время для сбора ягоды: начнёшь раньше – только намучаешься и зря время потратишь, – так убеждал меня Андрюха, когда я увидал море голубики за его зимовьем и предложил её собрать.

Стояла золотая осень, и тайга млела в затишье безветрия и последнего пригревающего, но уже не палящего солнца. Тайга с каждым днём находила всё ярче тональность в палитре пёстрых красок и остужала сама себя утренним хрусталём луж. Рябины, заметив своё отражение в нём, вспыхивали стыдливым багрянцем, а ивы, прощаясь с обмелевшей рекой, сыпали в убегающую стылость золото своих прядей. Кедровый стланик хмурился, забравшись в горы, темнел, нависая над прощальным карнавалом, и, казалось, он один знал о грядущих метелях и тяготился неизбежностью.

Прямо за Андрюхиным зимовьем начиналась кудрявая грива, которая зарделась пожаром красного голубичного листа и вспенилась сладкой фиолетовой, уже чуть винной ягодой – голубикой. Она таяла во рту и раскрашивала наши руки и губы чернильными пятнами.

– Понимаешь, сейчас ты будешь каждую ягодку с кустика срывать, класть в ведерко и убьёшь уйму времени, собрав три литра, а через пару дней ягоду приударит морозцем, и надо будет только подставить под голубичник тазик и слегка встряхнуть кустик, как вся ягода осыплется в него – всему своё время, – объяснял мне, как новичку, Андрюха, – тут полдня делов, и мы оберём всю гриву. Будет и на варенье, и на вино хватит.

Но этот ягодный девятый вал не выходил у меня весь день из головы, и я всё порывался собрать хотя бы ведёрко на зиму, но егерь сбивал мою прыть, как рассветный бриз росу поутру. Весь день мы крутились возле зимовья, готовясь к подкрадывающимся холодам: заготавливали дрова, подправляли лабаз, конопатили сухим мхом избушку и поглядывали на красно-фиолетовую волну за ней.