Очень горевала Альма по сестре, на висках появились седые волосы, а грудное молоко пропало. От коровьего болел живот у малыша Дордже, кричал он по ночам и ножки поджимал. А теперь вот корову со двора увели. На овечье придется перейти. А оно еще жирнее. Яхэ-яхэ-яхэ… У Дордже, хоть ему всего-то шесть месяцев, глаза умные, как у старика. Поговорит с ним Баатр, объяснит про молоко, что другого нет.
Очира Баатр не винит в том, что семья без коровы осталась. Соседу не зря дали имя Бацак – как есть высокомерный! И сын весь в него. Задира к тому же. Если окривеет, так сам виноват. Правильно Очир не стерпел – нельзя прощать оскорбления. Бурхан-бакши, конечно, зовет людей к смирению – но не перед дурными соседями! Перед властью, перед старшими – это да, смириться надо. Присудил атаман корову Бацаку отдать – Баатр слова против не сказал. Сдал Бембе, не спрашивая Баатра, его земляной пай Шульбинову – но Бембе был старшим братом. Теперь нет ни брата, ни коня, ради которого землю отдали, но ничего не поделаешь. Кануков вот сказал, что без его подписи отдавать в аренду было нельзя, – так Баатр тогда и расписываться еще не умел. Но то, что богач Шульбинов за его, Баатра, землю, такие деньги себе загреб – конечно, обидно. Баатр на эти деньги новую корову мог бы купить и в хурул пожертвование сделать: чтобы молились гелюнги за светлое перерождение грешной Байн.
Чувствовал Баатр вину перед покойной невесткой. Когда пришла похоронка, Байн сильно горевала. Баатр должен был в утешение пообещать, что возьмет на себя обязанности мужа. Но он медлил: Альма только родила, поддержать ее тоже надо было. Понимал Баатр: обе сестры следили, кому он теперь отдаст предпочтение. И когда умерла Байн, хоть и нехорошо это, но испытал Баатр облегчение – забрали бурханы от него по наследству от брата доставшийся груз. Но и братова наследника забрали. Одно утешение – прославил Бембе род своей воинской доблестью.
И пусть трудна русская азбука, но осилит ее Баатр, прочитает и выучит наизусть письма про своего старшего брата. А потом на родном языке сочинит песню про то, как донской казак Чолункин Бембе воевал за Белого царя и Русское отечество. Уже слышал Баатр под копытами скачущей лошади ритм будущей песни.
Спешил Баатр вернуться к доверенному его заботам хуторскому табуну. Раньше пасли они табун вдвоем с Бембе, а теперь назначил атаман взамен Бембе другого табунщика с собачьим именем Ноха. Смеялся атаман:
– Ведь не зря назвал его отец Псом. Будет охранять табун, как собака охраняет отару.
Да только имени своего Ноха не оправдывал. Спал на ходу. Вроде вот он едет на лошади, держится прямо, а если заглянуть под надвинутую на глаза войлочную шляпу – спит, как есть спит!
Баатр взял на себя ночную пастьбу, а Нохе оставил дневную, да еще и приставил к нему на лето Очира. Сыну наказал почаще к Нохе с расспросами обращаться, взбадривать его. Очир сначала так и поступал, только не помогло это. Вскоре Очир взял присмотр за табуном на себя. Отцу о своем решении ничего не сказал, но Баатр и так все понял.
Волновался Баатр – конокрадства в округе становилось все больше. Нищал казачий люд, японская кампания обернулась большим убытком. Много служивых полегло на сопках Маньчжурии, а заботу о сиротах и вдовах взвалили на станичную казну. Урезались земельные паи, и на тех пахать нечем. Строевого коня в плуг не впряжешь, не пойдет он в постромку. Да и уставом это строжайше запрещено, можно нарваться на серьезное наказание. И если раньше станичники грешили на калмыков – мастера, мол, коней, уводить, – то теперь всё чаще сами умыкали. Тем более что близилась осень, начинался новый казацкий призыв… Вот и бдил Баатр по ночам, держал табун подальше от балок и заросших камышом ериков, по которым могли незаметно прокрасться воры.
