Добравшись до дома, помогли отцу спуститься с лошади и повели, держа за локти, в горницу, где под алтарной полкой с бурханами стояла низкая и неширокая деревянная кровать – хозяйское место. Увидев мужа в неверном свете коптящего камышового светильника – в выпачканной одежде, с распухшим ухом, со ссадинами на лице, – Альма метнулась к сундуку, достала чистую тряпицу и, дождавшись, когда Чагдар устроит отца поудобнее, обтерла ссадины, присыпала их печной золой, смазала ухо топленым маслом. Учуяв запах масла, Баатр приоткрыл глаза и попробовал пошутить:
– Лучше рот мне им намажь!
Альма в ответ слабо улыбнулась, но улыбка вышла вымученной и чужой. Чагдар вдруг увидел, как постарело лицо матери: рот запал куриной гузкой, жесткие мелкие складки лучами прорезали верхнюю губу. Казалось, она вот-вот заплачет. Дордже стоял посреди горницы поникший, с бессильно повисшими руками, с пятнистым, перемазанным сажей лицом. Чагдара же слова отца приободрили: раз шутит, значит – в уме.
Ему вдруг невыносимо, мучительно захотелось спать. Утром злость отпустит… Он залез на печь и как провалился…
Но только закрыл глаза, а его уже за ногу тормошила мать.
– Сосед Адык пришел, – тихо шептала Альма. – На сеновале тебя ждет. Просил не шуметь и огня не зажигать.
Сон мигом слетел. Убеленный сединами казак пришел к нему, юнцу! Значит, дело серьезное.
Нашарив в темноте опорки, Чагдар тихо вышел из мазанки. Туман сгустился, словно кислое молоко, как это часто бывает по ночам в мае, и казалось, его можно загребать горстью и есть. И темнота будто оглохла. Чагдар крадучись перебежал через баз к сеновалу.
– Мендвт! – негромко поприветствовал Чагдар соседа.
– Менде[14]! – тихо отозвался Адык. – Дело такое – отца твоего убить хотят за бакшу. Барушкаев стариков собрал. Племянник мой у Барушкаева в батраках, он подслушал. «За неуважение к бакше, – говорят, – мы Батырку и убить можем. Не доживет он до своего трибунала. Мы его вперед растрибуналим».
Хорошо, что туман такой густой, иначе оглушительный стук сердца услышали бы даже овцы в скотнике. Сердце стучало везде: и в горле, и в низу живота, и даже в пальцах ног. Чагдар поблагодарил старого соседа и сразу направился к лошадям – мать не успела их еще расседлать. Держа за чумбуры[15], подвел отцовского мерина и свою кобылу прямо к двери мазанки.
Только вошел – наткнулся на вопросительный взгляд матери, притулившейся на полу у отцовской постели. В изголовье в позе лотоса со спиной такой прямой, будто в нее вставили прут, сидел Дордже. Глаза его были закрыты, дышал мерно, расслабленные руки покоились на коленях.
– Отцу надо скрыться, – только и сказал Чагдар. – Соберите, мама, нам еду.
Альма вскочила, достала из сундука мешочек сухарей, бычий пузырь с топленым маслом, маленькую жестянку с сахаром, обломок плиточного чая, коробок спичек. Сдернула с крюка у печи кусок вяленой говядины, сложила все в заплечный мешок.
– Отец! – тихо позвал Чагдар, поднеся светильник к кровати. – Мы должны уехать.
Баатр с трудом разлепил глаза, сел на кровати, мутным взглядом посмотрел на сына.
– Кто его бил? – отважилась спросить Альма.
– Бакша Сарцынов. За то, что хурул сожгли.
– Все-таки сожгли, – Альма покачала головой. – Бакша проклинал отца?
Чагдар не ответил. Мать поняла и без ответа.
– Отца к шаману вези. Проклятие снимать. У Маныча на грязях сильный шаман живет.
– До Маныча далеко, – возразил Чагдар. – Сейчас его хоть бы до Куберле довезти. На станции Кануков, он скажет, что делать. Там, наверное, и доктор есть. Эй, Дордже! – позвал он младшего. – Пособить надо!
