Уличный классик, или Записки на коленке. Нон-фикшен 88% - страница 6

– Нет, из Молдавии. Ки-ша-нев… Знаешь такой город?

– Да, конечно.

По всей видимости, он все про всех тут знал и ему не составляло труда вычислить, где сейчас находился и чем занимался Джонн и прочие «его земляки».

– Они, ну, твои земляки, говорят: Советский Союз распалься в Москве, а тут в Германия он объединилься.

Чрезвычайно довольный своей шуткой, араб улыбнулся, обнажая свои белые зубы, далекие, правда, от той белизны, которой африканцы освещали мрачные коридоры немецких бараков.

Вскоре он ушел. Наступило молчание. Лишь гул многих голосов, тягучим пением доносившийся из коридора, напоминал ему о том, что он не в санатории Ессентуков или Кисловодска и не в московской гостинице, а в самом настоящем лагере, забитом до отказа беженцами из третьих, четвёртых, а то и пятых стран, если таковые, вообще, значатся в мировой табели о рангах. Сейчас, когда его первоначальный порыв был сбит знакомством с немецкой «азулянтской» системой (термин «азулянтский» не вполне литературный, но вполне обиходный, и мы его будем употреблять в дальнейшем, как некое кодовое слово в этой среде), он пытался понять, зачем он тут. Почему, вместо литературной кафедры Хайдельбергского университета или спортивного зала клуба «Универс», или хотя бы комфортабельного отеля на берегу хрустальных озёр Скандинавии, он находится в этом странном учреждении, где прежде (как он узнал уже позже), располагалась лечебница для душевнобольных. «Лечебница для душевнобольных! Ах, вот почему тут водились павлины и утки в прудах – реликт славного прошлого, – сделал открытие он впоследствии.

Сначала был пункт сдачи на плавучем судне в центре большого немецкого города К., откуда людей распределяли по всей Западной Германии, и где ему в очередной раз раскрылась звериная природа человека. Теперь психолечебница, а следом, наверняка, какие-нибудь, брошенные американскими солдатами казармы… Ну, по крайней мере, так должно было быть по закону жанра, так, в общем-то, и произошло.

Во всей этой истории нам важно не само пребывание нашего героя в лагерях временного содержания (где люди задерживались по году, а то и по два, ожидая решения (чуть не вышло – «суда») по их делу), а кривая геометрия его пути, с признаками иррациональной парадигмы. Ведь подобный путь – не дистанция жизни среднестатистического офисного работника, не туристический маршрут, пусть, и в самых экзотических его видах, не карьерная поступь чиновника, осваивающего с пользой для государства, его же государства средства, – это тот путь, который вряд ли нормальный человек пожелает своим детям, но который всегда будет втайне мечтать пройти сам, потому что, чтобы понять жизнь, понять людей надо спуститься в один из подобных кругов ада (здесь мы употребляем символическое, а не метафизическое значение этого слова), преодолеть его и столкнуться с различными испытаниями, которые тебе приготовила судьба.

Возвращаясь в мыслях к кораблю, он вспоминал эпизод, когда в его, с позволения сказать, каюте несколько ночей подряд прятался один страшно запуганный эфиоп-христианин. Прятался от таких же, как и он беженцев, не то албанцев, не то курдов. Напуганный до смерти, он с криками влетал к нему в каюту и садился на стул напротив его (если следовать и дальше флотской терминологии) шконки. Не понимая ни слова, ни на немецком, ни на другом знакомом ему языке, худющий, как бамбуковая трость эфиоп, выпячивал на него свои огромные пустые глаза и продолжал кричать, но теперь уже совершенно беззвучно, от чего, как это ни странно, просыпался лежавший на втором ярусе соседней койки босниец Исмет. В очередной раз, заметив, дрожащего на табурете незваного гостя, босниец обрушивался на него с ругательствами, какие только знал, пытаясь напугать его ещё больше. Не, думаю, что мой сосед был жестоким человеком, наверное, ему так было легче подавить в себе чувство жалости и оградить себя, тем самым, от нежелательных разбирательств с гонителями несчастного эфиопа. В этот момент он вспомнил Алешу из садика, которого он изо дня в день вынужден был защищать от агрессивных детсадовских мальчиков. Он не очень любил это чувство жалости в себе, но оно было сильней него. Поэтому он и давал сейчас прибежище этому загнанному в угол эфиопу, куда после короткой стычки с нашим героем, его яростные преследователи не смели входить. Хотя босниец и утверждал, что эфиоп разыгрывает из себя жертву, чтобы получить более хорошее место по распределению, его это не волновало, он видел ситуацию такой, какой он её видел здесь и сейчас. Вообще, судно, особенно по ночам, напоминало ему корабль-призрак, севший на мель где-то у берегов Рейна, а его обитатели, на потерявшихся во времени каторжников, перевозимых с острова на остров.