С того дня Стефан аккуратно оставлял пакет с гвоздикой на крыльце Эльке Нойманн, а ангел безупречно выполнял свою работу. Ни разу Стефан не остановился на лишнюю минуту у дома Нойманнов, чтобы посмотреть, не выйдет ли Эльке забрать пакет. А ангела, похоже, совершенно не интересовало отсутствие склонности к Эльке у Стефана. Ангел вообще многого не понимал. Может быть, и правда следует поговорить с патером Юргеном. Какая может быть Эльке Нойманн, когда на свете есть Урсула Кляйн, и как можно не понимать этого?
Однажды утром, когда Стефан ставил пакет на крыльцо Нойманнов, дверь вдруг приоткрылась и из нее был вытолкнут пакет с чистой молочной бутылкой, из горлышка которой торчала масляно-желтая гвоздика. Стефан тяжело вздохнул и забрал пакет. Н поспешно вернулся в фургон и поставил полученный пакет на сиденье рядом с собой. Хорошо хоть Эльке не вышла на крыльцо, и ему не пришлось с ней столкнуться нос к носу. Деликатности ей хватило, чтобы просто подтолкнуть пакет и быстро прикрыть дверь. Но в супружестве такой подход не помощник.
С тяжелым сердцем Стефан приехал домой и поставил желтую гвоздику в молочной бутылке посреди стола.
Всю ночь Стефан ворочался в постели и не мог заснуть. Он слышал, как ангел слетел с потолочной балки и в глухой ночи, когда люди еще спят, принялся за утреннюю дойку. Он слышал, как шуршали крылья, и ангел напевал какую-то веселую мелодию и иногда посвистывал. Слышал, как громыхали тяжелые бидоны, как звякали бутылки, как ангел включал насос и начисто отмывал пол в молочне, убирал ведра и носил поддоны в фургон. Когда рассвело, Стефан услышал, как ангел наливает и ставит на огонь чайник, звенит посудой в кухне. А потом ангел взлетел и крепко свернулся в тугую гильзу под крышей. Тогда он встал и пошел пить кофе.
Посреди стола в банке от мармелада стоял большой букет алых гвоздик, обмотанный шпагатом так же туго, как ангел в своих крыльях. На петельке из шнура висел маленький белый листок. Стефан повернул его и прочитал «Эльке Нойманн, выходи за меня. Ангел».
Стефан кинулся назад, в холодную молочню, где на несущей балке под крышей вниз головой висел ангел, туго завернутый в кокон из своих жестких крыльев. Запрокинув лицо, он вглядывался, пока не различил в складках крыльев масляно желтеющую гвоздику.
Ротгер присел на краешек скамейки и положил руку на крышку магнитофона. Пары заканчивали разминку. Он сам никогда не разминался, и в любой свободный момент предпочитал сесть, чтобы не трудить попусту связки. Косточки корсета давили на ребра, не давая сгибаться. Он знал, что его корсет служит вечным предметом сплетен для курсантов, но никогда не комментировал, не объяснял, и никогда не расстегивал рубашку. Рельеф костей корсета на ощупь знала каждая пара рук – Ротгер стоял в паре с каждым учеником и с каждой ученицей, и с ним никогда не проходил фокус под названием «со мной – прекрасно». Его задачей было не сгладить их промахи, а напротив, безжалостно высветить все недоработки. Он знал, что его боятся и не любят, и знал, что его не за что любить. Ни одна девушка не влюблена в него, ни один парень не пригласит его выпить пива после урока. Конечно, ему было все равно. Все люди, которые когда-то не были ему безразличны, так или иначе оставили его.
Он нажал кнопку и встал. Заложил руки за спину, дождался, пока все остановятся и посмотрят на него.
