Шум мотора стих рядом с соседскими воротами. Неотчетливо слышу голоса Мирона и жены его Нюрки. Громко разговаривают, ругаются, что ли? Точно, ругаются. Кажется, Мирон выпивши. А, ну и черт с ними! Движок «толчка» шумел, значит, машина в порядке, остальное меня не касается. Пока не касается. Пока Мирон не соизволит побазарить с соседом Семенычем. Вот бы не соизволил, а? Вот было бы славно! Надорванная шумами паутина сонливости крепнет с каждой секундой. Дремота обволакивает меня, тело расслабляется. Ноющая боль в области копчика, которая досаждала весь день, проходит, я засыпаю.
Греческий бог сна Морфей подарил мне хороший сон, приснилось, как Ричи Блэкмор треснул электрогитарой по репе Борису Гребенщикову. Лидер «Аквариума» обиделся и ответил Блэкмору пьяным голосом соседа Мирона: «Я тя, Семеныч, ща в капусту порубаю…» Помню, я еще удивился во сне: почему «Семеныч»? У Блэкмора папу разве Семеном звали?.. От удивления я проснулся и расстроился страшно – оказалось, гитарой Б.Г. по башке никто не бил. Это дверь, оказывается, хлопнула столь смачно. И не во сне, разумеется, а на самом, что ни есть, наяву, черт подери.
Опершись плечом о дверной косяк, на пороге еле стоял на шатких ногах мертвецки пьяный Мирон. На ногах соседушка держался слабо, зато топор в руке удерживал крепко, вцепился в топорище, аж костяшки пальцев побелели.
– Слышь, Семеныч? Я тя убивать, это самое, пришел, – сообщил Мирон деловито. – Ты, падла нездешняя, вчерась весь бизнес мне порушил. Какого хрена ты, стручок, Чингиза ударил? Ась? Пустил ты меня по миру, падла. Ща я тя за это, это самое, рубать буду. В капусту, понял?
Рубаку не смутило и не заинтриговало отсутствие у приговоренного к казни бороды. Отъезжающего утром в райцентр Мирона я не застал, безбородым он меня видел впервые и, надо же, узнал. Еще более поражало, как Мирон, в настолько пьяном состоянии, сумел произнести такую складную членораздельную речь. Как это, это самое, у него получилось, до сих пор ума не приложу.
Мирон поудобнее перехватил топорище, я нехотя вылез из-под теплого одеяла, подтянул повыше резинку трусов, и тут за плечом пьяного, за порогом, возникла рыдающая Нюрка.
– Говнюк проклятый! – заголосила Нюрка. – Все деньги, до копеечки, из дому увез! Все пропил, говнюк! Машине Николая Семеныча бок помял, чем платить будем?! Николай Семеныч, он таким и приехал, веришь?! Лучше б разбился в дороге, говнюк! Гляжу, машина ваша под окнами стоит, битая! Вышла, а он, говнюк, пьяный! Я его в дом, а он за топор и ну нас с мамой гонять! Мама, вон капли пьет сердечные! Дети плачут! Говнюк…
Рассказ о злобствах пьяного Мирона оборвал сам герой повествования. Дебошир, икнув, поворотился к жене и молвил обиженно:
– Молчи, это самое, баба глупая. Мешаешь. – Мирон занес топор над взлохмаченной головой. – Порубаю, слышь, в капусту, су-уку-у!
– Руби!!! – Взвизгнула Нюрка, раскинув руки, задрав подбородок, подставляя под удар длинную белую шею. – Руби, говнюк, мать твоих детей! При свидетелях руби, чтоб тебя в тюрьме сгноили, говнюка!
– А и рубану.
Мирон качнулся, едва устоял, согнув колени и локти. Топор двинулся вниз к белой женской шее.
Я подоспел в последний, можно сказать – предфатальный, момент. Едва-едва, честное слово, успел обнять рубаку сзади за плечи и схватиться пальцами за топорище.
Обух топора дернуло назад, Мирона вперед, навстречу тупому обуху. Горячая голова и холодный металл встретились вопреки всем моим стараниям. Нюркину шею я, хвала Будде, спас, но пострадал, к сожалению, сопливый нос несостоявшегося убийцы.
