– Все ясно, – поставил диагноз Жуков, – шизофрения на почве хронического алкоголизма. И, по-моему, это заразно.
Я с опаской покосилась в сторону Шантера и демонстративно отодвинулась. Вид у него действительно был безумный: запустив руки в шевелюру и стеная от бессилия, Ромка что-то бормотал с интонациями Юлия Цезаря, преданного соратниками.
– Ну, что ты стонешь? – охладил его эмоции Жуков. – Придумал идиотскую историю с монстром, и, мало того, что деревенских алкашей в ступор вогнал, так еще и сам в нее поверил!
– Но какова сила искусства! – восхитилась я.
Шантер испепелил нас взглядом.
– Однако, господа, – призвал коллектив к порядку Жуков, взглянув на часы, – пора бы и поработать слегка. Что мы имеем?
А имели мы Ромкин репортаж с места событий, и мою информацию об исчезновении Алексея, которую следовало задрапировать в почти невесомый флер таинственности. Правда, Дирижабль просил без его визы материал о художнике не публиковать, но сотовый шефа был заблокирован, и поэтому я с чистой совестью окунулась в муки творчества, тем более, что ничего другого, кроме истории Алексея и рассуждений о Джеке Потрошителе, предложить не могла. Потрошителем же перекрыть отведенную в журнале площадь было нереально. Шантер приткнулся тут же. Пыхтя и прихлебывая кофе, он ваял на Борькином компьютере. А Борька отправился к Лавриновичу уточнять, есть ли еще «дырки» в номере, которые следует срочно заполнить, а заодно испросить разрешения на публикацию информации о загадочном исчезновении Алексея. В конце концов, именно Лавринович обязан принимать подобные решения, когда Дирижабля нет на службе. После творческого процесса мы решили не разбегаться и продолжить обсуждение текущих событий.
Жуков вернулся минут через десять. Вид у классика отечественной журналистики был озадаченный.
– Зинаида, – сказал он, – тебя Лавринович зовет.
– По какому поводу? – удивилась я. Ехидный и амбициозный заместитель Дирижабля старался общаться со мною пореже, поскольку не любил, когда его ставили на место.
– Сказал, что ему твоя помощь нужна.
Я удивилась еще больше и пошла на зов.
Стоя возле окна, Лавринович изучал какую-то бумагу. Он был непривычно сосредоточен и напоминал Ленина в Смольном за чтением телефонограммы об очередной вылазке контрреволюции.
– Зинаида, – задумчиво произнес он, – вы что-нибудь знаете об НЛП?
– Нейролингвистическом программировании? – уточнила я.
– Ну, да, – нетерпеливо подтвердил Лавринович. – Помнится, вы материал на эту тему делали.
– Делала, – согласилась я, – но о самом механизме знаю в самых общих чертах, на уровне дилетанта. Более глубоко не изучала, надобности не было.
– Так взгляните с позиции дилетанта на данный текст и скажите, присутствуют здесь элементы психологического кодирования или нет?
Я взяла бумагу. В ней речь шла о достоинствах каких-то немыслимых тренажеров, крема для массажа и спортивной одежды. Реклама как реклама. Но реакция Лавриновича на нее была столь необычной, что я пригляделась внимательнее. Да, в построении фраз и выборе звуков прослеживалась определенная система. Но семантическое кодирование в
рекламе – дело обычное. Цель ее – оказывать психологическое воздействие на потребителя. Об этом я и сказала Лавриновичу.
– То есть, вот такой текст располагает вас к покупке данных товаров? – уточнил он.
– Ну, не знаю, – с сомнением протянула я. – Меня лично – нет. Но, может, я просто не поддаюсь воздействию рекламных трюков. А кто это писал?
