В первый год жизни Жалейки из города поступали денежные переводы, в письмах Лиза интересовалась дочкой, позже сельский почтальон стал обходить стороной дом под растрепанной ветрами, дождями, пролетными птицами крышей.
Изредка Евдотья зазывала к себе кого-либо из грамотных, усаживала за стол, доставала со дна сундука короткие письма дочери, просила почитать. Внимательно слушала, шамкала беззубым ртом, точно что-то пережевывала, ждала, что Лиза сообщит, когда заберет малышку. Но вместо этого который раз гость читал жалобы на осточертевшее житье в фабричном общежитии, денежные затруднения.
– Как-нибудь уж, – говорила не гостю, а себе Евдотья, прятала письма в сундук под стопку белья, которое приготовила на случай смерти.
По старости Евдотья ушла с фермы, жила на скромную пенсию, радуясь, когда назначалась прибавка, удавалось подработать, наторговать лечебными травами, собираемыми по лугам, в лесу. Их старушка сушила, относила по праздникам на рынок. Подспорьем были и веники, которые наполняли тесный домишко терпким запахом – веники шли лучше трав. Вырученные деньги уходили на приобретение обновок для внучки, и старушка не переставала удивляться, как Жалейка быстро вырастает из одежды, еще не сношенной. Частенько односельчане звали копать картошку, за работу платили не деньгами, а мешком клубней.
В дни пенсии в скособоченном доме наступал праздник. Бабка с внучкой готовили ватрушки, варили не пустой суп, лакомились колбасой и на сладкое лимонадом, который в сельмаг привозили из города.
– Коль ты бабка-одиночка, сама ребенка растишь, то положено пособие, – посоветовал однажды Иван Авилов. – Иди к начальству совхоза, пусть даст указание, чтоб выписали сотню-другую.
Евдотья поблагодарила за совет, но никуда не пошла, помня, с каким скандалом увольнялась Лизка – у дочери померло трое телят, да и какая она одиночка, ежели растит на радость родную кровинушку?
Свою очередную, шестую зиму девочка вновь просидела в четырех стенах – ботинки поизносились, стали протекать, новую обувку решено было приобрести ближе к лету.
В первый после морозов, метелей, снежных заносов теплый денек девочка вышла за калитку, собралась пройти к клубу, но на пути встали мальчишки.
– Тю, чистый скелет! – сказал один, другой добавил:
– Не видел такую худобу! А веснушек столько, что не сосчитать!
– Без мамки живет и еще без папки! – заявил третий, и трое хором задразнились:
– Безмамкина, беспапкина!
Злые слова больно ударили девочку, точно отхлестали по щекам. Жалейка затравленно отступила, прижалась к изгороди и долго бы так стояла, словно зверек, глядя на гогочущих мальчишек, но появился Иван Авилов.
– Цыц, байструки! Ишь обрадовались – все на одну! – конюх схватил первого подвернувшегося мальчишку. – Еще раз услышу паскудство, отлуплю как сидорову козу, век станете помнить, как малую обижать. Чешите подальше, пока уши не открутил!
Мальчишки припустились сломя голову.
Авилов собрался подбодрить Жалейку, сказать что-то ласковое, но не отыскал нужных слов и двинулся к конторе, косолапо передвигая ноги в разношенных сапогах.
С того дня стоило Жалейке увидеть детвору, сразу пряталась, обходила стороной. Тогда-то и смастерила жалейку из камышового стебля, тогда и услышали в Кураполье плач дудочки, а внучку Евдотьи стали звать Жалейкой.
2
Узкая, чуть виляющая тропа вела от Кураполья к озеру Мшава, где берега покрыл камыш, вода была тинистой.
