В моем голосе невольно звучит гордость. Поворачиваюсь в кресле, чтобы Гендак мог видеть моё голое плечо.
– Этот знак – символ клана, которому я поклялась в верности. Тот, что на лице, означает, что я – Должница. Ни один другой клан не даст мне работу. Даже самую чёрную. Никто не рискнёт, побоятся. Поссориться с кланом Каракасса – значит с голоду умереть.
Гендак откидывается на спинку кресла и изучает меня своими бледными, мёртвыми гуртскими глазами. Некоторые романтичные дураки считают гурта элегантными, изящными, наделёнными особым обаянием. Я же вижу только нездоровую бледность, и глаза у них будто плёнкой затянуты. И ничего поэтического в их напевной речи нет. Наоборот, звуки на редкость отвратительные и вдобавок зловещие. Значит, если поймёшь врага, легче будет с ним поладить? Я понимаю гурта как никто другой и от этого ненавижу их только сильнее. Ринн бы, как всегда, сказал что-нибудь правильное. Например, так – ты замечаешь только то, что хочешь. А хочешь ты их всех ненавидеть за то, что они с тобой сделали. Это и раньше было правдой, а теперь – тем более.
– Стало быть, у вас существует система долгового рабства. Для нас это такая же дикость, как для вас – наши порядки, – задумчиво произносит Гендак. – Мы, по крайней мере, не порабощаем своих же соотечественников. Впрочем, допускаю, что нет хороших и плохих народов, всё дело в точке зрения.
– Нет, – возражаю я. – Всё в дело в том, кто одержит победу. Кто победит, тот и прав.
Столовая представляет собой прямоугольный каменный зал с девятью длинными столами, расставленными вокруг центрального очага, в котором варится или жарится на решётках и шампурах пища для заключённых. Тут ещё жарче, чем в камере. Теперь, когда я по-настоящему стала чувствовать себя пленницей, так и хочется вырваться на свободу. Если не считать разговоров с Гендаком, жизнь моя ужасно однообразна. Кузница, столовая, двор, камера. В другие части тюрьмы нас не водят.
В этот раз нам сварили похлёбку с клёцками из спор. В миске плавают хрящи пополам с жиром. Я вообще не особо брезглива. К тому же понимаю – надо набираться сил. Первое время я ела просто потому, что не хотела привлекать к себе лишнего внимания. Так было проще. Но теперь проглатываю всё на огромной скорости. С набитым ртом разговариваю с Фейном, да ещё и ложкой размахиваю. Не знаю, что на меня нашло. Вдруг откуда ни возьмись появились силы, и я понимаю, что мне хочется есть. Теперь я снова начала ощущать вкус пищи. Впрочем, в этом конкретном случае лучше бы не ощущала.
Фейна очень радуют произошедшие со мной перемены. Вдобавок ему теперь есть с кем поговорить. Оба мы до сих пор ели в полном молчании. Зато теперь на нас смотрит вся столовая.
Рассказываю всё, что разузнала про нашу тюрьму. Фейну это очень интересно. Я многое узнала, слушая разговоры других заключённых. Да и охранники при нас даже голос не понижают. Ну как же, кто, кроме них, может понимать их великий язык?
С первого дня Фейн стал среди заключённых отверженным, поэтому не знает самых простых вещей. Впрочем, причина, возможно, в том, что он не дал себе труда выяснить нужную информацию. Фейн вообще кажется мне удивительно пассивным, особенно в такой непростой ситуации.
Вот я и рассказываю ему всё, что знаю. Нас держат в гуртском форте под названием Фаракца, находится он у самой границы. Мастерские, а также наша кузница, прачечная и пекарня располагаются в самом центре форта. Поблизости от них – половина, отведённая учёным, а наши камеры – в пещерах под фортом.
