Пусть хозяйствовать учится, ему поместье перейдет.
Дочери?
А, пусть их, при матери! Одну дурищу замуж выдал, еще двух пристроить осталось.
Устя это понимала сейчас. Раньше-то сообразить не могла, чем она отцу не угодила, плакала по ночам, старалась хоть что получше делать, воле его покорствовала. А потом уж сообразила, что могла бы звездочку с неба в кулаке зажать – не поможет. Не мальчик она, вот в чем вина ее.
Потому и отцу не интересна. Ни она, ни Аксинья.
– Вот и молчи! И радости не показывай! Мигом отцу нашепчут! Уедет он – затихнет подворье, а тут и мы к матушке!
– Верно говоришь! – обрадовалась Аксинья. И впервые с приязнью на Устю поглядела.
Старшая сестра только улыбнулась.
То ли будет еще… подожди.
– Пойдем пока наряды свои посмотрим. Надобно что попроще подобрать, перешить, подогнать на нас, не в ночь же это делать?
– Да…
– Сейчас у меня сядем, дверь в светлицу запрем, чтобы не помешали слишком любопытные, да и посмотрим. А то и в сундуках на чердаке пороемся, в коих старое платье лежит. Нам дорогое не надобно, нам бы простое, полотняное…
Аксинья кивнула.
Сестру она не слишком-то любила. И в том виноваты были родители. Казалось все Аксинье, вот если бы сестры не было, то была б она одна, любили б ее больше. А понять, что не сбылось бы… да откуда? Ревновать ума хватало, злиться, негодовать. Осознать, что родители их просто не любят, – уже нет.
Тогда Устинья этого не понимала. Сейчас же… сейчас она и видела многое, и понимала.
И то, о чем думать было неприятно.
Ее Жива красотой одарила. А вот сестру…
Казалось бы, тоже волосы рыжие, тоже глаза серые. Похожи они с Аксиньей, а все ж не то.
У Усти волосы и гуще, и цвет другой. Старая медь с отблесками огня и золота.
У Аксиньи – вареная морковка. И веснушки. У Усти они тоже есть… штуки три. А у Аксиньи все лицо в них, потому она и белилась, как дерево по осени.
Глаза у Аксиньи меньше, лоб ниже, нос длиннее, губы уже. Вроде бы и то же самое, но некрасиво получается. Неприятно.
Устя этого и не видела тогда, в юности. А Аксинья все понимала, злилась, завидовала. Не отсюда ли ее предательство выросло?
– Пойдем, Аксинья. У нас еще много дел будет до базарного дня. Лапоточки еще бы найти надо, а не найти, так заказать…
– Лапти?! – праведно возмутилась Аксинья, выставляя ножку, обутую в кожаные ботиночки – коты [3].
– Много ты крестьянских девок в котах видела? И в поршеньках-то не находятся! [4]
Аксинья недовольно засопела, но крыть было нечем. И в доме девки в лаптях ходили – на поршни кожи не напасешься.
– Я в этой пакости ходить не умею.
– Вот и будем учиться, – спокойно ответила Устинья. – Хочешь на базар пойти за рябиной? И потом из дома выходить спокойно?
Хотелось. Так что Аксинья решила потерпеть лапти. Да и Устя добила решающим:
– Все одно никто нас не узнает. И о нас тоже не узнают, а крестьянским девкам и в лаптях можно.
Аксинья только вздохнула, что та мученица:
– Хорошо. Идем…
Улыбку на губах сестры она не заметила. Устя сегодня сделала маленький шаг к своему новому будущему. И сестра ей пригодится.
* * *
Вечером Устя покорно сидела за трапезой.
Ковыряла ложкой пареную репку. Та хоть и таяла во рту, хоть и сдобрена была маслом, но девушку не радовала.
Она помнила мать. Уставшей и измученной болезнью.
Она помнила отца. Равнодушным и холодным.
И сейчас… да, сейчас, восстанавливая свое впечатление, она была уверена – так и есть. Вот упади она сейчас в корчах, закричи, забейся, батюшка и ухом не поведет. Не то что волноваться за родное дитятко – просто рукой махнет да слугам прикажет на нее ледяной воды вылить.
