– Почему – не след? Я ж не покойник…
– А мать и вовсе нитки не видит. Да и того пуще от слез потухла б… Я и то от нее украдкой, чтоб не видела.
– Ну-к что ж… – собравшись, как можно спокойнее проговорил Касьян. – Это дело. Без сумки не обойтись.
– Постромка не коротка ли?
– Сгодится. В самый раз… Ладный сидорок! Гляди ты: и буквы вышила! А их-то зачем?
– А так просто… Чтоб вспоминал…
– Вот, вишь, опять все руками. Так и не купили тебе машинки…
Чувство вины снова полоснуло Касьяна. Он отшвырнул, не глядя куда, сумку и потянул к себе Натаху, ища ее губы. Та отстранилась, загородилась от него ладонью.
– Не надо, Кось.
– Чего ты…
– Отпусти, не надо.
– Ну Натах… – душно, пьяно зашептал он.
– Угомонись. Маленький у нас.
– Ну да и что… – бормотал он, сам себя не слыша.
– Боюсь я. Глянь ты какой дурной. Да и мать не спит.
– Ну пошли в сарайку.
– Нет, Касьян, нет… Боюсь.
– Ухожу ведь, – обиделся Касьян.
– Нельзя так… Надо бы тебе не пить. За водкой и про меня забыл.
– Как же я помнить тебя буду? Там-то? На полгода, не меньше, а то и на весь год ухожу.
– Знаю, Кося, знаю. Да разве одним этим дом помнится? Вон дети твои спят. Их и помни. Тебя весь день не было, а они намотались, напомогались. И бураков надергали, и в погреб раз пять бегали, и куриц ловили. Сережа дак и дрова брался сечь, хекал-хекал, как старичок, самого топор перевешивает. А ему сколь еще всего без отца достанется. Мы-то с матерью теперь и куру не споймаем: одна обезножела, а я – квашня квашней.
– Табачку нигде близко нету? – отвернувшись, сказал Касьян.
– А еще и земля вон ляжет на бабьи руки, – продолжала свое Натаха. – Шутка ли, поле неоглядное. Хлеб, да бурак, да чертова уйма всего. Родится маленький и вовсе руки свяжет.
– Как назовешь-то? – спросил Касьян, опять нашарив отброшенную сумку. – Не надумала?
– Надумала… Касьяном и назову.
– Чегой-то? – удивился он и не сдержал смешка. – Опять шлемоносец?
– Не мели. Не знаю я ничего этого.
– Дак зачем еще Касьян-то?
– А чтоб слово в доме было. Ты уйдешь – и позвать так некого будет. А то вроде как ты опять с нами. Как и не уходил. А чем плохо: Косечка? А мне нравится. Пусть с этим растет.
– Под нову каску.
– Чего?
– Да это я так… Касьян дак Касьян. Может, и пригодится… У тебя нечего выпить? – спросил он, вставая.
– Куда ж тебе еще?
– Жалко, что ли? – сказал он, как-то отчуждаясь.
– Да мне не жалко. Вон у матери есть маленько на растирку. Выпей, если охота. Под печкою стоит.
– Ну ладно… На нет и суда нет… Пошел я, раз такое дело. Натопили-то как.
Назначил себе Касьян встать в тот последний день пораньше, да не исполнилось: в сенной прохладе незаметно когда и как мертвецки провалился в небытие и проснулся, аж когда все щели уже сочились дымными, напористыми лучами позднего утра.
Мир уже давно жил без него, и Касьян слышал, как глухо, будто мельничный жернов, погромыхивал в избе рубель: должно быть, Натаха прокатывала вчерашнее белье; как отчего-то обиженно всхлипывал в сенях Митюнька, а под сарайным плетнем с озабоченной истомой квохтала клуша, сопровождаемая бисерным писком цыплят. И в неуемном кружении над подворьем ликующе чиликали, чиликали ласточки. От самого их прилета Касьян не затворял и наказывал другим не затворять сенника, дабы не препятствовать касаткам селиться под стропильной латвиной. Он любил прежде, вот так замерев, наблюдать, как с легким шелестом, доверчиво, будто в самую его душу, влетали птахи в дверной проем и повисали вильчатыми хвостами над головой, припав на мгновенье к отверстиям своих серых земляных жилищ. Гнезда тотчас откликались приглушенным звоном птенцов, ровно бы кто потряхивал над Касьяном глиняную кубышку с серебряными денежками. А когда мать-отец отлетали прочь, птенцы, уже пепельно-оперенные, с улыбчивым ярко-желтым обводом рта, поочередно высовывались из летка и с любопытством оглядывали подкрышную сутемь, еще не ведая, но уже предчувствуя, что где-то совсем близко есть воля, небо и солнце. Это рассветное снование ласточек в прежние дни всегда зарождало в Касьяне легкое и радостное ощущение начала дня и потребность какого-нибудь дела.
