Женька выскочила через вторую дверь в кочегарку, тесную, закопчённую комнатку с печкой и «чёрным» выходом из дома. Оттуда босиком вылетела на улицу. Прижавшись спиной к двери, девочка закрыла лицо трясущимися руками и, съехав на корточки, разрыдалась. Ей хотелось закричать или впиться зубами в свою руку – чтобы до крови! Но она только плакала – отчаянно, зло и горько. Горячие солёные слёзы стекали по щекам и попадали в рот. Она захлёбывалась, задыхалась и горела одновременно. Обида, страх и ненависть жгли её, жгли. А она никак не могла сгореть, переплавиться и превратиться наконец в ничто. Она хотела не жить.
Но она жила. Она чувствовала острые камешки под стопами, чувствовала спиной облезлое крашеное дерево, чувствовала ночной ветер. Огонь в Женькиной груди становился слабее и глуше. Девочка почти совсем стихла, когда к ней подошла облезлая старая кошка. Ткнувшись влажным носом в ногу хозяйки, она потёрлась боком и замурлыкала. Судорожно всхлипнув, Женька открыла лицо и тихонько погладила её. Взяв на руки Муську, прижав её тощее тёплое тельце к груди, она совсем успокоилась.
Чувствуя кошачье дыхание на шее, девочка выпрямилась. Воздух уже тяжелел от ночного подползающего тумана и пах землёй, но небо было ясным. Оно напоминало чистую тяжёлую ткань, какую прибивают к гробу блестящими гвоздиками. Женька вспомнила отца. Не лицо, не голос. А единственную оставшуюся в памяти картинку. Ей три, Новый год. В коридоре стоит Дед Мороз с посохом. Женька прижимается к плечу мамы и голосит, что есть силы. Тогда папа смеётся, берёт её на руки и говорит:
– Женечка, это же я, папа!
Что-то такое помнила Женька. А может, придумала. Ведь больше ничего не осталось. Когда-то потом ещё горел их дом, они жили напротив Сёмы. Папа побежал в огонь за трусливой огромной собакой Цилолой. Там и остался вместе с ней. Это она знала от матери. И последнее, что помнила Женька – закрытый гроб с гвоздиками.
Женя гладила соскучившуюся по ласке кошку и смотрела на безразличное к ней, холодное звёздное небо. Она думала о том, что когда-нибудь обязательно уедет из Воскресеновки и будет только вспоминать это место и эту минуту: дверь кочегарки, небо, урчащую Муську и ещё что-то неуловимое… Неясное и тонкое, как ниточка, протянутая от неё в настоящем к ней же в будущем. Смутным, далёким, но обязательно реальным казалось ей это будущее, и Женька тихо улыбалась, представляя, как когда-нибудь будет уже другой и нащупает эту ниточку, возьмёт её в руки и скажет: «Я помню, Женя, и передаю тебе привет в прошлое!»
***
Несмотря на обилие хлопот, Сёма очень любил лето, и потому на его исходе всегда испытывал что-то тягуче мутное и тяжёлое. Последние дни августа выдались тусклыми и сырыми. Дотлевая, они не давали того пышного тепла, которым полнятся первые цветущие месяцы. И от этого ощущение грядущей потери и обречённости перед ней, не давало юноше покоя. В октябре оно всегда рассасывалось, и становилось легче, светлее на душе. Но перед этим нужно было принять грязную, жадную осень, свыкнуться с сумраком, холодом и её нищетой. Потому каждый обманчиво яркий час лета приносил надежду. Казалось, ещё не время, не все силы растрачены.
Погружённый в свои мысли, Сёма лежал в гамаке и смотрел на пастельно голубое небо, обрамлённое редкими тонкими паутинками. Он слушал мерное жужжание стиральной машинки, совсем позабыв про книгу, которую держал открытой. Его размышления прервал голос матери, зовущей его. Бросив книгу в гамак, Сёма поспешил к веранде летней кухни.
