Капитан сидел на большом валуне лицом к Брагину. И курил, стряхивая пепел в руку. Чтобы, значица, лишний раз не мусорить на месте происшествия – оно, по мнению Вяткина, должно быть идеальным. Свободным от любых посторонних деталей, не связанных с преступлением. У любого опера со стажем существует своя теория относительно таких мест, есть она и у Вяткина. В отличие от всех прочих, попахивающая легкой инфернальностью и средней тяжести мистицизмом. Или, как выражается в подобных случаях Паша Однолет, кьеркегоровщиной. Производная от имени известного философа Серена Кьеркегора, которая, впрочем, ничего общего с ним не имеет. И в Пашиной трактовке означает лишь одно: предел научного допуска максимален, равно как и антинаучного, хочешь – верь, хочешь – нет. По Вяткину выходило, что время и пространство внутри места происшествия определенным образом консервируются, поглощая следы – самые важные, но при этом не считываемые ни одной, даже самой дотошной трасологической экспертизой. И то, что удается добыть следствию, – крохи по сравнению с законсервированным массивом. Но если оказаться на месте происшествия в определенное время и посмотреть на него под правильным углом, многое может открыться, и что-то – до сих пор неучтенное, непроявленное и неназванное – обязательно всплывет на поверхность. Прямые улики, четкие отпечатки пальцев, ДНК-материал и, наконец, Тень Убийцы. Она может быть короткой, как любая полуденная тень, или, наоборот, долговязой и вытянувшейся к горизонту, как любая вечерняя, но при этом – очень четкой.
Что-то вроде указующего перста.
Улови ее, правильно срисуй в своем воображении – и обязательно выйдешь на преступника.
Теория, эта по большому счету, не выдерживала никакой критики, как есть – кьеркегоровщина в чистом виде; оттого Вяткин о ней и не распространялся особо, молчал себе в тряпочку.
И правильно делал, что молчал. Потому что в деле Альтиста, в том, что касалось первого убийства, она не сработала.
Брагин перевел взгляд на судмедэксперта Пасхавера, копошащегося у тела. А затем и на само тело, упакованное в горчичное пальто. Пальто застегнуто на пару верхних пуговиц, шейного платка на этот раз не понадобилось – след от струны скрыл воротник.
И лицо.
Восковая маска, хорошо знакомая Брагину, изученная до последней черточки. Поначалу он никак не мог объяснить себе, что не так с этой проклятой маской и почему он до боли всматривается в застывшие кукольные черты, не в силах отвести взгляда. И откуда возникло это ощущение – Зверь где-то совсем рядом. Так близко, что можно услышать его смрадное дыхание.
– Понял, да? – просипел на ухо Брагину капитан Вяткин. – Понял, в чем тут дело? Улыбка. Улыбка, мать ее.
Еще секунда, и Брагин сам бы догадался: маски на лицах апрельской и июньской жертв – одинаковые, но не идентичные. Первая была скорее нейтральной, не воспроизводящей никаких человеческих эмоций. А вторая… улыбалась следственной группе легкой, едва заметной улыбкой. Уголки губ приподняты, сами губы слегка растянуты; не торжество, нет, скорее – ирония. Или – хуже того – сарказм. Как если бы сам убийца воплотился в этой улыбке – ну, что, мужики, ни черта не получается? Пыжитесь, из кожи вон лезете, а толку нет. Жопа тоталь. То ли еще будет, дурошлепы.
Эти фразы – никем не высказанные – гудели, подобно пчелиному рою, в голове Брагина, мгновенно ставшей пустой. Да и не голова это вовсе – стеклянный купол; и рой бьется в стекло без устали, стараясь вырваться на свободу:
