Но Криворучко при упоминании Максимова заводился с пол-оборота.
«Выше галстука он настоящий Буратино! То есть голова у него деревянная, – пояснял профессор для непонятливых. – Наш доблестный друг вползает в науку задницей вперед, собирая и обобщая никому не нужный материал, в сто пятый раз доказывая очевидные истины. Изливает чернильные облака, как осьминог, дурость свою маскирует».
Максимов был профессором медицинского факультета университета, недавно его назначили главным нейрохирургом города. Миллер не знал, имел ли он покровителя или достиг своего положения благодаря трудолюбию. Как бы то ни было, Дмитрий Дмитриевич считал себя обязанным уважать человека, добившегося таких успехов.
Хирургом Максимов был слабым, самостоятельно делал только самые простые операции, из-за чего в городе над ним подшучивали. Миллер, наоборот, считал, что трезво оценивать свои возможности и не рисковать чужой жизнью в угоду собственным амбициям – прекрасное качество.
…Несколько минут он честно слушал оратора – вдруг порадует общественность свежей научной идеей? Увы, чуда не случилось, шел обычный нудный бубнеж о применении новых методов физиотерапии в лечении корешкового синдрома. От скуки Миллер послал шутливую эсэмэску Веронике Смысловской, потом попытался освоить игру «Черви», но ничего не понял и отказался от этой затеи. Убрав телефон, он уставился на докладчика, лениво размышляя, почему его так бесят хорошие манеры Максимова и его пристрастие к классическому стилю в одежде.
Максимов неизменно носил костюмы с галстуками и невыносимо напоминал в них гробовщика, даже если костюм был не черным. Миллер не считал себя знатоком мужской моды и не мог определить, куплен костюм в хорошем магазине или на ближайшем вещевом рынке, но каково бы ни было его происхождение, на максимовской фигуре он всегда сидел уныло.
Сам Дмитрий Дмитриевич рос в семье с петербургскими аристократическими корнями и до автокатастрофы, унесшей жизнь отца и рассудок матери, успел получить хорошее воспитание. Казалось бы, он должен был ценить манеры коллеги, который всегда вставал, если в комнату входила женщина, и никогда не путал, следует подать руку самому или дождаться, пока это сделает старший товарищ. Речь Максимова изобиловала интеллигентскими «соблаговолите» и «окажите любезность», но почему в его обществе Миллер чувствовал себя так, словно тот беспрерывно скребет вилкой по тарелке? Почему, когда Максимов подавал старой профессорше руку, помогая сойти с трибуны, всем казалось, будто происходит что-то неприличное?
Сегодня Миллер твердо решил избежать личного общения с Максимовым. После доклада он взял портфель и направился к выходу.
– Дмитрий Дмитриевич, куда же вы? – остановил его сладкий голос.
– В клинику. Я очень спешу, – совсем по-д’Артаньяновски ответил Миллер.
– А как же чай? Попробуйте, здешние сотрудники заваривают его великолепно. Заодно и побеседуем. Вы ведь не откажете в беседе главному нейрохирургу города? – И, ухватив Миллера под локоть, Максимов увлек его в широкий коридор, где по традиции стоял чайный стол.
Симпатичная девушка – скорее всего аспирантка, – улыбаясь, подавала чашки. Оценив очаровательные ямочки на ее щеках, Миллер на всякий случай далеко отходить не стал.
– Дмитрий Дмитриевич, прежде ответьте, почему вы не отреагировали на мой запрос, а потом уж будете флиртовать с девушкой.
