Все чаще теперь я наведывался в этот проклятый дом, изучая болезненную поросль в саду, осматривая стены постройки, исследуя каждый дюйм подвала. Наконец, с дозволения Кэррингтона Харриса, я подобрал ключ, отпиравший дверь, что вела из подвала прямо на Бенефит-стрит, предпочитая сразу выходить на улицу, минуя темную лестницу, первый этаж и парадную дверь. Там, в средоточии этой заразы, я рыскал долгими днями, пока сквозь опутанную паутиной дверь, ведущую наружу, на безмятежную улицу, мне светили лучи солнца. Мои усилия не удостаивались награды – я не обнаружил ничего, кроме гнетущей сырости, едва различимого зловонного запаха и следов на полу, и должно быть, я стал предметом забавы не одного пешехода, что наблюдал за мной через разбитые стекла. Спустя некоторое время по совету дядюшки я решил отправиться туда ночью, и в одну из ночей, когда бушевала гроза, луч моего электрического фонарика осветил заплесневелый пол с жуткими силуэтами и слабо светящимися, уродливыми грибами. Той ночью подвал оказал на меня особенно удручающее воздействие, и я был почти готов к тому, что увидел (или мне показалось, что я что-то видел) поразительно отчетливый силуэт, скорчившееся тело из детских воспоминаний. То, как ясно я его различал, было просто невероятно, и разглядывая его, я снова видел тончайшие, желтоватые, дрожащие испарения, так пугавшие меня много лет назад в дождливые дни. Они поднимались над силуэтом, по форме напоминавшим человека, у самого камина, эти еле заметные, тошнотворные, едва светящиеся испарения, висевшие во влажном воздухе и принимавшие странные формы, испаряясь в черноте камина и оставляя смрадный запах. Это было воистину ужасное зрелище, а для меня вдвойне, так как я знал, что находилось здесь когда-то. Я смотрел на то, как тает это облако, ощущая, что кто-то жадно смотрит на меня в ответ воображаемыми глазами. Когда я сообщил об этом дядюшке, он пришел в состояние крайнего возбуждения, прочитал мне лекцию длиной в целый час, а затем принял решение. Взвесив всю важность этого дела и значимость нашего в нем участия, он настоял на том, что мы оба должны бросить вызов, а если представится возможность, то и уничтожить то ужасное, что таил дом, оставшись в этом промозглом, заросшем грибами подвале на ночь или несколько.
В среду, 25 июня 1919 года, должным образом уведомив Кэррингтона Харриса, но умолчав о подробностях нашего расследования, я и мой дядя перенесли в заброшенный дом два походных стула и раскладную кушетку, а также множество тяжелой научной аппаратуры, представлявшей большую ценность. В течение дня мы разместили все это в подвале, оклеив окна бумагой в расчете вернуться сюда вечером на первую нашу стражу. Мы заперли дверь, ведущую из подвала в дом, у нас имелся ключ от двери на улицу, так что мы были готовы оставить здесь все наши хитроумные приборы, которые мы раздобыли втайне и за немалые деньги и которые должны были служить нам, пока идут дни нашего бдения. Решено было сторожить вдвоем, пока совсем не стемнеет, затем до зари, посменно, по два часа – я вызвался быть первым, пока мой дядя отдыхал на кушетке. Мой дядюшка от природы был человеком инициативным, добыв инструментарий из лабораторий университета Браун и арсенала на Крэнстон-стрит, задавая направление нашим исследованиям, и все это как нельзя лучше характеризовало состояние духа и тела, в котором пребывал этот восьмидесятилетний мужчина. Элихью Уиппл жил, придерживаясь правил гигиены, присущих его профессии, и не случись несчастья, и по сей день пребывал бы в добром здравии. Лишь два человека догадывались об истинной стороне произошедшего – я и Кэррингтон Харрис. Я вынужден был поведать ему обо всем, что случилось тогда, ведь он был владельцем дома и имел право знать, что было изгнано оттуда в ту ночь. Кроме того, мы обсудили с ним наше предприятие, и после того, как не стало моего дяди, я доверился ему, зная, что он поймет меня и сделает необходимые заявления для общественной огласки произошедшего. Он побледнел, но согласился помочь мне, решив, что теперь дом можно безопасно сдавать в аренду.
