Пожелал хорошего «послеполудня», как говорят тут. Взглянув мужчине вслед, отметил, что тот немного прихрамывает. Сплюнул через левое плечо и принялся протирать столик.
Пока возил тряпкой, с удовольствием позволил себе ощутить, как еще августовское, еще жарко-яркое солнце согрело мне спину, через синтетическую или вроде того рубашку высушив холодную испарину. Я уже не помню, что за материал у рубашки, ведь брал самую дешевую, чтоб не тратиться особо на рабочую одежду. Брал на каком-то стихийном рынке через дорогу от “Hôtel de ville”, когда устроился сюда.
Отвратный все ж таки кофе варит эта машина, надо признать. Сухость во рту и тремор, ирритация и прочее. Сказать им это напоследок или нет?
Нет, определенно нет. Да и потом мне скорее укажут, что это дело моего сугубого недоразвитого вкуса и мало кто до меня жаловался. Одно зацепится за другое, и понесется.
И все из-за чашки ржавчинного, слабящего кофе, которое надо пить, выдохнув и зажмурившись.
«Да, да, да. Вини во всем кофе потом. Вали все на машину для кофе. Все тебе виноваты… Тебе, как подачку, кидают какой-то безграмотно употребленный предлог, ты и начинаешь…»
«Нет, ну так тоже нельзя – je m’engueule tout seule, c’est plus du tout drôle[5]», – скомандовал сам себе.
Смахнул напоследок куда-то пару невидимых пылинок с округлости псевдогранитного стола. Поставив стакан с недопитой колой, пепельницу с какими-то клочками бумажек на начищенный до блеска, позолоченный поднос, я оглянулся на пару секунд на солнце, чтобы проверить, высоко оно еще или уже не совсем. Мне оставалось работать около сорока минут. Я все надеялся, что меня отпустят раньше. Резко закрыв заслезившиеся от ярко-болезненного света глаза, отвернул голову. Потом, проморгавшись, пошел с террасы внутрь ресторана, осторожно глядя под ноги, еле разбирая дорогу среди сочных фосфенных следов от подтаявших фракталов.
Толкнул дверь, чтобы сама открылась пошире.
Войдя внутрь, я заново порадовался этой томной, слегка задрапированной прохладе. Отнес на мойку стакан, вытряхнул пепельницу в мусорку, положил поднос на треножник к остальным – овальной формы из черной щербатой пластмассы, – их я накрывал с утра большими свежевыстиранными салфетками. Мне показалось, что салфетки пахли одним из этих самых пресловутых стиральных порошков под марками альпийской свежести. Хотя так быть не должно. Клиент не должен улавливать никаких посторонних запахов – только аромат с любовью и заботой приготовленного блюда. Так сказал однажды администратор, когда отчитывал кого-то за слишком броский parfum.
Вероятно, мое обоняние предвосхитило желаемое, освободив меня от пока еще действительного. Растворив его на пару секунд, подразнив иссиня-белой скатертью, простирнувшейся передо мной впереди дорогой. Приободрив чем-то зябко знакомым, упоительно эфемерным и нездешним. А я и рад, ведь так соскучился по зиме…
Гвенаель сидел на кожаном диване в глубине зала. Нависнув над листом бумаги, лежащим на столике перед ним, старший разговаривал с кем-то по телефону, рассеянно поглядывая то на меня, то в окно, то на потолок и все время многозначительно поддакивая.
Я решил наполнить перечницы и солонки, создав видимость работы, и, прихватив парочку с ближайшего стола, удалился в закуток за баром.
Шелестящей струйкой соль – крупицы мгновений между мерными ударами сердца, наконец-то начавшего удерживать ровный ритм. Шорох сыплющихся фраз.
