Урке стало интересно
– Воришка? У государства крал? И много дров упер?…
Вся камера, человек, шестьдесят – семьдесят, наблюдала за Павловым и веселым уркой.
В глазах измученных неволей, и беспокойной тюремной жизнью, людей, теплилась надежда: – войдут когда-нибудь в опостылевшую камеру двое-трое серьезных парней, и загонят обнаглевшую донельзя свору тюремных шакалов, под нары. А может, переселят ее на жительство к параше, как раз у параши таким сволочям и место. И наступит тогда в камере рай – хочешь, гуляй, а хочешь, спи себе спокойно, никто тебе ни мешает, красота…
Но этот, в потрепанной, с чужого плеча, одежде, слегка обросший щетиной, то ли парень – то ли мужик, с простым деревенским лицом, явно не тянул на такую роль.
Интерес к Павлову пропал, камера занялась своими делами.
Лишь из самого дальнего угла, на него с любопытством смотрели, обнаженные до пояса, шестеро разрисованных татуировками парней.
… – Напилил ночью в лесу дров березовых, чурок пятьдесят всего? А когда домой стал перетаскивать, меня и застукали с поличным лесник с участковым… – с кислым видом рассказывал Павлов, – …и делов то, всего – навсего, полсотни чурок? Как ты думаешь, земляк – много мне дадут? А может домой отпустят?
Урке стало еще интересней
– Ну дядя, ты даешь? Конечно же отпустят домой… лет эдак через пятнадцать…блатной угол взорвался диким хохотом
…да ты не горюй. Старший лесник, то бишь прокурор, скоро отведет тебе делянку в колымской тайге, как выпилишь всю, так сразу и домой. Чего тебе бояться, ты даже в темноте пилить умеешь, значит быстро и выпилишь…
изгалялся веселый урка еще битый час…
И вот уже вторую неделю, Павлов, вместе с другими арестантами терпел эту камерную вакханалию.
С нар слезал только за едой. Молча, забирал свою пайку, когда раздавали баланду, и все так же молча, забирался обратно на нары.
Он ждал. Ждал, как будут дальше развиваться события по его делу Все получилось так, как и рассчитал бывший разведчик Корюхов…
Ночь Павлов коротал в одиночке.
Вечером бугаи привели его в подвал здания и закрыли одного в крохотной и грязной камере.
Короткие нары в три доски, да ржавое ведро-параша в углу. На нарах стояла алюминиевая миска с холодным супом, рядом горбушка черствого черного хлеба и обломанная ложка. Есть Павлов не стал, не хотелось.
Вскоре вернулись бугаи. Бросили на нары сверток поношенного тряпья, на пол поставили старые кирзовые сапоги
– Переоденьтесь! Военная форма у нас запрещена!
Разделся до белья, и аккуратно положил на нары полевую офицерскую форму с капитанскими погонами.
– Офицерское белье так же запрещено! Нательную рубашку снять, трусы и носки можете оставить.
С отвращением натянул на голое тело старую арестантскую куртку с одним карманом, и брюки, вовсе без карманов
– Что, материи у портного не хватило, карманы не пришил?
Бугаи молча сгребли капитанскую форму с бельем, и ушли…
Следователь вызвал его на допрос к девяти часам утра. Конвоиры сказали время, когда вели в кабинет.
Коган был в хорошем настроении и сразу приступил к делу, Достал из папки и подал на подпись уже заполненный протокол
Павлов прочитал бегло и подписал. Довольный следователь расщедрился и достал из кармана пиджака коробку папирос «Казбек». Ласково посмотрел на Павлова…
– Угощайтесь, Василий Павлович, и продолжим разговор. Раз Вы признались, что были в плену, то я думаю надо честно признаваться и в том что «Абвер» все же завербовал Вас.
