– Ну? – забарабанил по столу тонкими пальцами Кукольников.
– Не признается, – потупился под взглядом ротмистра Бирюлев.
– Та-ак… Работать разучились? Ладно, иди.
Бирюлев поторопился покинуть избушку. Он был давно знаком с ротмистром, а потому знал, что, когда Кукольников гневается, с ним лучше не спорить.
– Нуте-с, милейший, – обратился ротмистр к мужичку, – что прикажете с вами делать?
– Господин начальник, Христом Богом прошу – отпустите!
Мужичок, как подкошенный, рухнул на колени перед бывшим жандармом.
– Я все сказал, верьте мне! Только Макарка знает эти места. Он меня туда водил. Не найду я без него. Не губите невинную ду-у-шу-у…
Мужичок жалобно взвыл, елозя жидкой бороденкой по начищенным до блеска сапогам ротмистра.
– Как зовут? – резко спросил Кукольников.
– Бориска я, Бориска, – заторопился мужичок.
И с тоскливой надеждой попытался заглянуть в глаза бывшему жандарму.
– Точнее! – властно приказал ротмистр, недобро глянув на мужичка.
Тот отшатнулся под его взглядом, будто увидел приготовившуюся к броску змею.
– С-сафи, Сафи Шафигуллин… – выдавил Бориска.
Он заикался и дрожал всем телом.
– Татарин? Нехристь, а Христом Богом клянешься.
– Крещеный я, вот…
Бориска-Сафи начал торопливо креститься.
– Крест носишь?
– В тайге… потерял.
Бориска безнадежно склонил голову. Из его глаз сами собой потекли слезы. Похоже, он начал прощаться с жизнью.
– Понятно… – сказал Кукольников брезгливым тоном. – Поди, врешь, сволочь. Кто такой Макарка?
– Макар Медов, якут.
– Где он живет?
– В Гадле… далеко отсюда. Только Макара трудно застать на месте. В летний сезон он пропадает в тайге.
– Кто еще может провести в те места?
– Не знаю. Разве что Колыннах… Живет там же. Только шибко старый он.
– Ничего. У нас помолодеет, – хищно покривил тонкие губы Кукольников. – Бирюлев! Накормить. И пусть отдыхает…
Христоня принес закопченный чайник. Пили чай вприкуску, молча, избегая смотреть в глаза друг другу.
У Деревянова слегка дрожали руки. Кукольников внешне казался спокойным, только еле приметные глазу пятна лихорадочного румянца испещрили тугие скулы.
После чаепития по обоюдному согласию пошли к реке, подальше от любопытных глаз и ушей.
Долго молчали, с деланым усердием проверяя поставленные с вечера удочки-донки на налима. Это была единственная страсть, в какой-то мере сближавшая такие разные натуры.
Первым не выдержал затянувшейся игры в молчанку Деревянов.
– К черту!
Он со злостью отшвырнул в сторону банку с мальками для наживки и полез в карман за портсигаром.
– Покурим…
Несколько раз глубоко затянувшись, Деревянов с неожиданной вежливостью спросил:
– Что надумали, ваше благородие?
Кукольников сосредоточенно набивал папироску душистым турецким табаком, изрядный запас которого выменял на пушнину еще во Владивостоке у американского коммерсанта. Деревянов, который курил какую-то китайскую гадость, только вздыхал, с вожделением вдыхая ароматный дым турецкого табака. И втихомолку злился. Но просить ротмистра поделиться куревом принципиально не хотел. А сам Кукольников успешно делал вид, что не понимает, о чем думает поручик, когда наступало время перекура.
Ротмистр не торопясь закурил, задумчиво выпустил несколько дымных колец и усталым бесцветным голосом сказал:
– Бежать нужно, поручик, бежать.
– Как… бежать? – поперхнулся дымом от неожиданности Деревянов.
– Ножками. И не как, а куда, вот в чем вопрос. И с чем.
