Старик приник к ветке.
– Да что они там знают! – с жаром заговорил он. – Ходят-ходят в эти свои колледжи, а толком ни черта не знают! Этот вот умник с блокнотиком, как в хлеву задницу не замарать, и то не знает.
И он опять сплюнул.
– Да, а умничают так, что только держись, – поддакнул Джим.
– Возьмем вот тебя или меня, – продолжал старик. – Мы знаем, может, и немного, но уж что к чему знаем точно!
Помолчав, Джим сделал то, что перенял у Мака, слушая его разговоры, – постарался уязвить гордость старика.
– И все же не так много ты знаешь, раз в семьдесят лет продолжаешь по деревьям прыгать. И я знаю не так много, чтобы в белых штанах расхаживать и карандашиком в блокнотике чиркать!
– Нас никто вперед не толкал, вот в чем все дело, – рявкнул старик. – Не помог нам никто легкую работу раздобыть, вот и выбросило нас на обочину!
– Ну и что, по-твоему, нам теперь с этим делать?
От такого вопроса старик словно сдулся, сразу же выпустив пар. На лице его появилось выражение озадаченности и даже легкого испуга.
– Одному богу это ведомо, – сказал он. – А нам остается принять все как есть. Мотаемся взад-вперед по стране, бродим, как скот, как стадо свиней неприкаянных, и еще тычки получаем от умников всяких, вроде этого.
– Парень не виноват, – заметил Джим. – Работа у него такая. А чтобы не потерять работу, он и делает что требуется.
Старик ухватил следующую яблочную гроздь, легкими крутящими движениями свинтил с ветки плоды и аккуратно уложил каждое яблоко в ведро.
– В молодости я все думал, что можно это поправить. А сейчас мне семьдесят один год. – В голосе его звучала усталость.
Мимо проехал грузовик с полными ящиками. Старик продолжал:
– Я на севере лес валил, когда уоббли[7] шум большой подняли. Я верховым был, отменным, надо сказать, верховым. Заметил небось, как я в мои годы по деревьям лазаю. Ну, в то время были у меня кой-какие надежды, потому что от уоббли польза была, ведь лесорубы тогда ни сортиров не имели – их ямы в земле заменяли, – ни мест, где помыться, душ принять. Уоббли заставили хозяев туалеты построить, душевые. Но все это прахом пошло потом. – Рука его машинально потянулась за новыми яблоками. – Я вступил в профсоюз. Выбрали мы председателя, а первое, что он сделал, как мы узнали, управляющему задницу лизать стал. Мы взносы платили, а казначей кинул нас. Не знаю, может вы, из молодых да ранних которые, что-нибудь придумать сможете. А мы делали что могли.
– Ты, кажется, приготовился сдаться, лапки сложить? – спросил Джим, метнув в старика насмешливый взгляд.
Старик скорчился на своем суку, присел, помогая себе иссохшей рукой.
– Я кожей чувствую что-то, – сказал он. – Можешь меня старым болваном считать и всякое такое, только что-то готовится. Может, и не выйдет ничего, но я чувствую, прямо кожей чувствую.
– Что же именно ты чувствуешь? На что это похоже?
– Трудно это объяснить, парнишка. Знаешь, когда вода вот-вот закипеть готова, она вроде как вздыбливается, замечал? Вот это я и чувствую. Я всю жизнь среди рабочих-сезонников. Не то чтоб план какой-то был, нет… Но точь-в-точь как вода, прежде чем закипеть ей, вздыбливается…
Взгляд старика затуманился, стал отсутствующим, как у слепого. Он высоко вздернул подбородок, и жилы, перерезавшие его шею от подбородка вниз, напряглись и вздулись.
– Может, голодных стало слишком много, может, хозяева уж слишком нас прижали. Не знаю. Только чувствую вот кожей…
