В ЧЁРНОМ КВАДРАТЕ - страница 17

Несмотря на декларативный разрыв с европейской традицией, Джексон Поллок важнейшим творческим принципом считал победу над ratio, так же как европейские сюрреалисты, однако, в отличие от них, не полагался на детальное запечатление видений или снов, а предпочитал проникать в бессознательное, доводя себя до исступления, «как ведьмак на шабаше», кружа возле холста и разбрасывая с помощью половых щёток, палок и ладоней по его поверхности красящие вещества или просто разбрызгивая краски из продырявленных банок. При этом верх и низ, правая и левая стороны постоянно менялись местами.

В 1952 году ученик Арнольда Шёнберга, Джон Кейдж, сочинил композицию «4’33”» – «сочинение для неопределённого состава инструментов», не предполагающее при исполнении никаких звуков, помимо тех, что непроизвольно издают находящиеся в зале музыканты и слушатели.

Малевич, нарисовав «Чёрный квадрат», рекомендовал своим ученикам оставить живопись и делать вещи. Американцы услышали призыв лет через сорок. «Джаспер Джонс в 1955 году запечатлел американский флаг в размер холста. Артефакт был явно предметен, он был столько же вещью, сколько и изображением этой вещи» (А. К. Якимович. «Полёты над бездной»).

В 1961 году Пьеро Мандзони разложил собственные экскременты по 90 консервным банкам, написал на каждой Merda d'Artista; ("Дерьмо художника" – итал.); и, приравняв стоимость грамма собственных фекалий к стоимости грамма золота, распродал их коллекционерам и музеям. Он же создал «волшебный постамент», встав на который, любой человек превращался в произведение искусства.

Создатель и лидер поп-арта Энди Уорхол знаменит изображениями банальных предметов: банок кока-колы, долларовых банкнот, гламурных знаменитостей. Техника их исполнения предельно проста – сказывается образование рекламного дизайнера. Некоторые из творений, прежде всего выполненные в технике шелкографии, не вполне авторские – замысел мэтра воплощали помощники. Они же (а возможно, какие-то другие люди) оказывали Уорхолу неоценимую помощь при изготовлении «окисленных картин» – изображений, выполненных на холсте медной краской и доведённых до требуемых кондиций посредством справленной на них малой нужды.

Новое искусство не любит ratio, третирует его и стремится преодолеть. Тем не менее следующий этап развития вытекал из предыдущего с непреложностью правильного силлогизма. Если Энди Уорхолу для полноты творческого процесса нужно было пи́сать именно на картины, то для постмодернистов семидесятых последнее условие превратилось в атавизм. Они провозгласили самоценность акта мочеиспускания, дефекации и т. п. и, в отличие от Уорхола и Мандзони, которые, надо полагать, священнодействовали келейно, стали заниматься этим публично.

Идея отказа от предметов, похожих на эстетические объекты, в шестидесятые годы неуклонно вытесняла из сознания творцов устаревшие принципы. «Искусство есть всё то, что выполнено художником» – к такому выводу пришли многие созидатели прекрасного (или не совсем) этой эпохи. Ещё Владимир Маяковский, выходя на эстраду для чтения стихов, предварял сие занятие продолжительным чаепитием, чем доводил публику до криков, воплей и свиста. Но затем стихи, как правило, звучали. Пятьдесят лет спустя этого уже не требовалось. Питьё чая на сцене к этому времени для настоящего «перформанса» выглядело вяло.

(Отдадим должное поэту – у него случались и куда более радикальные перформансы, ничем не уступающие сегодняшним акционистам. «И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов… Тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: "Господа!" Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развел руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол… Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того, к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с сего заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и… тушить электричество. И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно потрясенный до глубины души этим излишеством свинства и желая выразить свой протест против него, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из немногих русских слов, ему известных: "Много! Многоо! Многоо! Многоо!" (И. Бунин. Окаянные дни)).