Но что мне оставалось делать, если я хотела вернуть хотя бы то, что злой рок не смог отобрать у меня? Брат – это единственное, что у меня осталось, и это немногое я зубами готова была вырывать у судьбы.
Всё упиралось в чёртово безденежье.
Несколько лет назад я даже не задумывалась, насколько эти бумажки важны. Бездумно тратила то, что отец давал на карманные расходы – шмотки, развлечения, алкоголь, потом кое-что потяжелее. Теперь же я отказываю себе в покупке колготок вместо порванных, стыдливо пряча их под джинсами и штопая дырки словно какая-то белошвейка. А сэкономленные деньги аккуратно складываю в жестяную коробочку, что заперта в моей тумбочке.
После трагедии я так надеялась на какие-либо средства, оставленные нам с братом, но оказалось, что банк отца лопнул и суд забрал у нас всё подчистую. Нас просто поставили перед фактом, что мы теперь нищие. Ни жилья, ни денег, ни помощи от бывших друзей. Отец даже не оставил завещания… не успел. На бизнес наложили арест из-за каких-то сомнительных схем, устроенных якобы отцом, во что я до последнего не готова была поверить. Аферист и мошенник? Нет, не таким он остался в моей памяти. Каким бы суровым и требовательным он ко мне не был, но обманывать других не позволила бы его совесть, в этом я была уверена.
Гул проводов принёс тяжёлый сон, и я снова оказалась лежащей на снегу рядом с тем пепелищем, которое было моим домом. Как этот гул был похож на тот, что засел у меня тогда в голове.
Взрыв в котельной был таким сильным, что наш дом полыхнул словно спичка. Первый этаж, где были родители, оказался выжженым почти полностью в считанные минуты. Пашка, спасаясь от огня, совершил единственное, чтобы спасти свою жизнь – прыгнул на бетон прямо из окна своей спальни. Меня долго не пускали к нему в палату – после операции он находился в реанимации, и на все мольбы повидать брата врачи отвечали отказом. Но мне было важно знать, что он жив! А потом, оперировавший его хирург сказал слова, смысл которых я поначалу не поняла. Повреждение спинного мозга… параплегия… Я вновь и вновь задавала один и тот же вопрос, когда он поправится, и не понимала, что, сочувствующе качая головой, доктор отрицает такую возможность.
В истерике я звонила всем, с кем отец водил дружбу, просила о помощи. Кто-то даже помогал, оплачивая лечение, еду и лекарства, но их поддержка была такой недолговечной, на звонки отвечали всё более неохотно и спустя какое-то время вовсе перестали брать трубку. Кто-то же вообще, слыша фамилию Вороновых, опасаясь попасть под те же жернова, в которые угодил мой отец, требовали оставить их в покое.
Мы с Пашкой остались одни… А потом у меня забрали и его. Государство посчитало, что рядом с такой безответственной сестрой ему не место. Мне стыдно, но тогда я ощутила мимолётное облегчение – я даже не знала, где я буду жить и что есть. Думала, что легко поправлю своё положение, найду работу и заберу брата к себе. Наивная дурочка.
Первое время, пока Паша лежал в больнице, Юлька, с которой мы дружили в старших классах, приютила меня в комнате, что снимала на двоих с ещё одной студенткой. Временный приют оказался моим домом на ближайшие четыре года. Сорок метров на троих снимать оказалось выгодней, с хозяином договорились быстро, правда, он накинул за это ещё по тысяче на каждую. Но отдавать семь за проживание в центре лучше, чем за двадцать в одиночку снимать халупу где-нибудь на периферии города.
